Какое-то время после создания хоркрукса Тому непрерывно кажется, что он умирает.
Это тяжелое, давящее чувство, словно наброшенный сверху тяжелый и пыльный балдахин из спальни факультета. Самому себе он кажется мертвым, словно внезапно опустевший сосуд, но ощущение процесса умирания никуда не девается, а если и становится слабее, то почти незначительно, так, что разницы толком и не видно.
Он знает, что потерял слишком много крови тогда. Когда обсидиановое лезвие ловко прорезало кожу, давая необходимую для соблюдения правил ритуала кровь, Том думал, что остановит ее буквально через пару минут и...
И не успел. Он очнулся на полу, дрожащий, обессиленный, не способный даже подняться на ноги и дневник, лежащий в луже его крови, жадно впитывал ее в себя так, что в итоге на полу не осталось ни следов мела, ни сложных знаков, только кровавые следы.
"Зачем?" - это был главный вопрос, который ему задавали, пока пытались оказать помощь. Со стороны это вполне могло быть похоже на попытку самоубийства: слишком много крови, он был в ней весь, упав в какой-то момент на колени прямо посреди пола, покрытого многочисленными символами. Щедро рассеченная ради ритуала рука, обширная потеря крови, нежелание говорить, тесно сплетенное с невозможностью даже пошевелить языком. Все это и правда вызывало один и тот же вопрос - зачем? Зачем ему, старосте, лучшему ученику школы, Наследнику, мать его, Слизерина, нужно было сводить счеты с жизнью?
У Рикарда, орущего что-то на периферии сознания, было такое лицо, что Том бы с удовольствием расхохотался, если бы мог. Только он не мог, смех оседал в горле порохом и пеплом, и все, на что хватало у него сил, это на откровенный, болезненный оскал улыбки, совершенно чудовищной на бескровных губах.
Он выжил. Он был жив. Жив.
На четвертую ночь, чуть окрепнув, он начинает кричать.
Том кричит во сне так, что, вероятно, вполне может разбудить беспокойную миссис Лестрейндж и без того едва ли понимающую хоть что-то в происходящем. У него самого нет сейчас в жилах и капли магии, чтобы повесить на комнату полог глушащих чар - вся она истончилась, истрепалась и вытекла вместе с кровью, уйдя в дневник. В конце концов, создание хоркрукса сложный ритуал для шестнадцатилетнего мальчишки и он попросту истощен. Нет у него сил и физических, даже потребность попросту поднять руку вызывает у него сложности, поэтому большую часть времени Том Риддл спит. Или молчит, отчаянно балансируя между беспамятством и явью. Ему дурно настолько, что мыслей не остается вовсе.
Его не трогают ни визиты друга, ни домовик, старательно и регулярно меняющий грелки в постели - Тома знобит так, что стучат друг об друга зубы, а температура все никак не поднимается до нормы. С момента своего "самоубийства" он не сказал ни слова, кроме "Не смей вызывать колдомедика" и "Принеси дневник", да и те едва можно было разобрать толком.
На пятый день (вернее, ночь) он, тем не менее, может сесть и сидит на постели, сливаясь лицом с подушкой, меланхолично перебирая пальцами край теплого покрывала. Кошмар медленно выпускает его из своих тисков, неохотно и мучительно сворачивая щупальца дурного морока.
Больше всего Том походит на одного из Хогвартских призраков: такой же бесцветный и совершенно отощавший. Под глазами у него залегли тени, темные волосы липнут к взмокшему лбу, рот кажется выпачканным кровью, но общее выражение лица, отстраненное и нездешнее, определенно пугает куда сильнее. Даже вынырнув из плена кошмара, Том словно все еще не здесь и кажется, что заглянув в его глаза, можно увидеть кривую дорожку на Авалон.
Он задумчиво теребит повязку на левой руке, снимая ее - рана покрылась коростой, но проявляет удивительную устойчивость даже к хорошим колдомедицинским чарам, словно полностью их игнорируя. Разрез ровный и чистый, раны от обсидиана не воспаляются, но заживает она все равно чудовищно медленно. Боли нет, или, что куда более вероятно - он просто не способен ее почувствовать, как не чувствует толком и свое тело.

Слишком много вопросов.
Вопросы повисают в воздухе невысказанным или высказанным маревом.
"Зачем?" - это простой вопрос, но Том не хочет на него отвечать, потому что ответ будет слишком уж долгим, а местами и слишком личным. А еще потому, что он никогда, ни перед кем не оправдывается и оправдываться не будет - не в его это характере.
"Почему?" - это тоже простой вопрос, все они простые, но и на него Том отвечать не будет, даже если он прозвучит. Вопрос "почему" уместен в других ситуациях, например, в той, которой все кажется сейчас - счеты с жизнью обычно сводят по какой-то определенной причине. У Тома нет таких причин и он ничего ни с кем не сводил.
Это, скорее, своеобразный Danse Macabre, отплясанный почти что изнеможения и вопрос в подобном тоне здесь попросту не уместен. Ответ на него слишком прост.
"Почему именно здесь?" - это уже немного интереснее. Едва ли фамильное гнездо друга лучшее место для проведения сложных темномагических ритуалов, но с другой стороны - а где еще?
В приюте? Он не будет творить великую магию в месте, полном магглов. В Хогвартсе? Чтобы Дамблдор первым же делом узнал о том, что происходит? Нет, это невозможно.
У Розье? У Эйвери? У Нотта?
Том отказывает остальным своим друзьям по одной единственной причине. По причине, по которой он лежит сейчас бледным призраком в гостевой спальне дома Лестрейнджей и пытается вернуться к жизни. Никому другому, кроме Рикарда Лестрейнджа, он не может позволить видеть себя таким. Они слишком давно и слишком хорошо друг друга знают, чтобы подобные знания можно было доверить кому-то еще. Ну и еще совсем немного потому, что дом Лестрейнджей стоит на старой английской земле, пропитанной магией насквозь. Всегда приятно возвращаться к корням.
И, об этом Том думает отстраненно, в краткие моменты просветления - Рикард делает все именно так, как ему предопределено. Он строит мать, он не пускает к себе никого из друзей и он не обращается к колдомедику. Все то, что Том на него возлагал в своих планах относительно этого ритуала, Рикард делает точно и безукоризненно. Предсказуемо. Минус только в том, что сам Риддл не думал, что это будет... так.
Так плохо.
Если быть откровенным, он здорово прыгнул выше головы.
Альбус Дамблдор всегда говорил о том, что темная магия беспощадна к волшебникам, которые ее используют, но Том знает, что это не так. Это сказки для детей, для школьников, сказки, которые профессор Дамблдор так любит рассказывать, чтобы удержать их на стороне света. Но на самом деле все иначе. Темная магия идет в руки, как ласкающийся котенок и нужно просто уметь с ней работать. Нужно быть с ней бережным, чтобы она позволила оплатить золото россыпью картонных монеток. Чтобы ничего не требовала, чтобы была послушным оружием в руках. Нужно уметь ей управлять, нужно знать правила. Потому что, в конечном счете, никакой темной магии не существует.
Об этом никогда не скажут в школе, об этом никогда не скажет Министерство, об этом никто никогда не скажет вслух. Темной магии не существует, как не существует и магии светлой - Том в этом уверен. Любая она может принести вред и вопрос только в цене при неправильном обращении. Он оказался достаточно глуп, чтобы позволить магии стребовать с него полную цену и теперь расплачивается за это.
Он слышит, что Рикард пришел - не иначе домовик наябедничал или это часть особой, кровной магии главы рода, которая Тому совершенно недоступна. Впрочем, это и не важно, он не поднимает головы, никоим образом не показывая, что заметил друга.
- Попробуй, - предлагает он совершенно безэмоционально и это какой-то почти автоматический блеф - Риддл знает, что магии у него сейчас не хватит даже на простейшие Манящие чары, не то что на снятие любого связывающего заклинания.
Том никак не реагирует, когда чужая рука перехватывает его руку. Рана глубокая, он взрезал вены щедро, крови за краткое время должно было набежать много, чтобы ритуал сработал и потому рука, наверное, болит. Во всяком случае, она кажется тяжелой и очень чуждой и в любой другой ситуации от того, что на рану легла чужая ладонь, ему было бы больно. Но сейчас боль доносится словно сквозь подушку и Том просто медленно поднимает на Рикарда глаза, темные, непроницаемые, с едва заметным кровавым отблеском в самой глубине. Он не терпит прикосновений, это старая память от приюта, так и оставшаяся с ним до сих пор, но Рикарду всегда позволялось чуть больше. А может быть дело просто в том, что на то, чтобы отдернуть руку, тоже нужны силы.
- Будешь орать? - Уточняет Том все так же без эмоций. Его глаза сейчас - словно два матовых оникса. Такие, пожалуй, бывают у людей под Империо. - Давай. Тебе же хочется.
Он все же отдергивает руку и опускается на подушку, на миг смыкая веки - очень тяжело. И ужасно холодно.

Том не терпит в себе многого.
Для человека всегда себе на уме, он неожиданно требователен к себе - это обратная сторона медали. Он требователен к своему окружению, своему настоящему окружению, к тем, кто считает себя его друзьями - это даже не обсуждается, не подлежит обсуждению. Те, кто рядом, должны быть достойны и Том не то что бы силком заставляет учиться, но он умеет... убедить. Это тоже некоторым образом честь и гордость, факультета, чистой крови, семьи, не столь важно, важен сам факт.
Но он требователен и к себе: зло, болезненно и жестко, никого не третируя так сильно, как себя. А в себе Тому не нравится многое. Слишком много эмоций, которые заставляют его терять над собой контроль - тогда, с Миртл, эти его эмоции чуть не погубили его. Их всех.
Он слишком слаб, приютское детство не прошло даром, поэтому Том куда уже в плечах того же Рикарда или любого другого сверстника, с не до конца выправившейся грудной клеткой, склонностью к переломам и аховым иммунитетом, из-за которого зимой в Хогвартсе постоянно приходится пить перцовку.
Он слаб, недостаточно сдержан, недостаточно сосредоточен, он болезненно не умеет проигрывать - и едва ли уже научится этому сложному умению. Том давит в себе то, что считает слабостями жестко и беспощадно, не давая себе права даже на малейшую ошибку, на малейшую оплошность.
А еще он гордец не хуже любого гиппогрифа, что даже странно для мальчишки из маггловского приюта. И Рикард, сам того не ведая (или ведая?) балансирует на тонком волоске чужой вспыльчивости и гордости, за столько лет так и не научившись - читать нотации Тому Риддлу все равно, что пытаться остановить криком ураган, не применяя магии. Бесполезно и опасно.
Том позволяет взять свою руку, больше не пытаясь ее высвободить, он только смотрит с каким-то ленивым интересом в самой глубине зрачков, но интерес этот еще стоит там, внутри, отыскать. Он смотрит, как Рикард накладывает мазь - совершенно бесстрастно, словно это и не его рука вовсе. Как задерживает пальцы на коже. Том не любит прикосновений, избегает их, когда они не контролируются им, но сейчас он даже не пытается прервать эту странную заботу. Заботу ли? Или Рикард просто соблюдает правила хозяина дома?
- Попробуй, - повторяет он спокойно и улыбается, дернув вверх уголок все еще болезненно бледных губ. Рикард может иронизировать до бесконечности, может подавлять гнев, может читать нотации, но едва ли Тома тронут такие угрозы. Он знает, что пройдет немного времени и магия вернется к нему. Подростки быстро восстанавливают внутренние резервы, так что к утру он вернется в норму.
Только это не повод. Лестрейнджу не следует говорить подобных слов, потому что отношения между ними давно уже шагнули за рубеж ломкой мальчишеской дружбы, что на поверку крепче стали. Он – Наследник Слизерина и их лидер. И лидеру подобных слов не говорят.
Впрочем, Том всегда на редкость себе на уме – Лестрейндж и остальные могут сколько угодно говорить ему что-то, если Риддл что-то решил – так и будет. И там уже не важно, примут они его решение или нет, достаточно того, что он обязательно запомнит их выбор.
Поэтому у него сейчас темный и густой взгляд, такой, словно в зрачки дополна долили крови. Такой взгляд был у него в тот момент, когда Том Риддл, его отец, посмотрел на сына расширившимися от ужаса глазами, уже зная, что тот сделает в следующий миг. Такой взгляд был у него, когда он чистил память Морфина  Гонта, снимая с его безвольной руки свое кольцо. Такой взгляд у него был, когда он стоял посреди залитого водой туалета на третьем этаже и смотрел на распластанное тело девчонки Миртл в звенящей тишине, которую никто не смел нарушить.
Ни единого момента в своей жизни, ни единого мига Том не допускает до себя мысль, что он занимает не то место. Что он не достоин быть их лидером, наследником Слизерина, Лордом Волдемортом.
Нет. Никто иной, только он. И он никому не даст столкнуть себя с этого пути. И Рикарду Лестрейнджу, слишком переступившему хрупкую черту их дружбы, он не позволит этого тоже.
А в следующий миг Том хохочет, откинувшись на подушки обратно, рефлекторно подгребая к себе перебинтованную руку. Губы его вздрагивают, пока он давится смехом, а потом он запрокидывает голову и скалится, потому что смеяться сил уже нет, приходится переводить дыхание.
- Ты говоришь как Касси, - хмыкает он, несколько раз глубоко вдохнув и позволяя легким снова расправиться. – Нет ничего дороже фамильного паркета. Когда начнешь задирать нос еще выше к потолку, напомни, чтобы я тебе в него врезал Кондундусом.
Том на миг прикрывает глаза и когда открывает их вновь, они снова кажутся… жуткими. На губах Тома все еще царит улыбка, насмешливая и веселая, но вот глаза у него не улыбаются. Напряжение звенит между ними туго натянутой струной.
- Ты решил, - повторяет он чуть ли не по буквам. – Теперь ты у нас решаешь, что я буду делать, да, Рикард?
Ему удается даже будучи слабым добавлять в голос определенную стальную нотку. Так он говорит с первокурсниками, которые считают себя умнее старосты Слизерина. И он не думал, что придется говорить так с Рикардом. Но, видимо, придется.
Он обхватывает принесенную домовиком чашку, даже не чувствуя жара. Делает глоток приторно-сладкой жидкости, которая обжигает язык и губы, но даже не вздрагивает от ожога. Только смотрит на друга, сузив глаза.
Напряжение никуда не девается. Слабым, больным, раненым, Том не спускает обиды никому.

Это нельзя назвать глупостью, скорее универсальным пренебрежением.
Том делает это все не потому что достаточно глуп, чтобы подставиться, нет, этого нет и в помине. Он делает это все потому, что где-то внутри у него сам по себе отстукивает время брегет. Выводы делаются словно бы сами – Том может сколько угодно говорить, что не слушает свою интуицию, но на самом деле слушает и еще как. Только это не интуиция, не шестое чувство, это чистое, голое рацио, которое отсчитывает варианты глубоко внутри и выдает уже готовые ответы.
При желании Том может раскрутить для себя всю причинно-следственную цепочку, но, признаться, не хочет этим заниматься. Зачем, если он знает ответ сам для себя? Для того, чтобы объяснить кому-то что-то? Нет, он не терпит разжевывать очевидное.
Потому семьей друга он попросту пренебрегает. Не берет их в ракурс совершенно, оставляя где-то за границами своего восприятия, раз и навсегда отводя им роль картонных декораций. Нет, разумеется, он никогда не приведет в дом Рикарда беду, во всяком случае, не приведет ее намеренно, это было бы совсем неприлично. Том, при всей его явной безуминке, имеет вполне определенные границы, которые мало имеют отношения хоть к чему-то человеческому.
Просто это… неудобно. Для будущего.
В конце концов, он уже второе лето своими безукоризненными манерами и очаровательной улыбкой вил из миссис Лестрейндж веревки. До недавних пор.
Ему даже не интересно толком, что она думает, это проблемы Рикарда, вот пусть он ими и занимается. Как глава рода и как верный вассал.
Не то что бы Риддл сваливал ответственность, это было… само собой разумеющимся. Естественным, как дыхание. Частью новой системы, которую он построил, учась делигировать полномочия.
Том делает еще глоток горячего сладкого чая. Раньше, едва попав в школу, он вел себя за столом совершенно неприлично, настолько, насколько позволяло противоречивое приютское воспитание. В конце концов, это Рикард и россыпь книг по этикету были причиной того, что теперь Том Риддл сидел в постели и пил чай так, словно вырос в чистокровной семье и всю жизнь в ней и прожил, впитав основы поведения с молоком матери.
За перемещениями друга Том наблюдает чуть иронично – иронии там, конечно, меньше, чем обычно, она блеклая и не слишком выразительная, но заметная. У него снова дергается уголок губ в подобии улыбки.
- «Быстро в обе он руки схвативши нечистого пепла, голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный»* - Продекламировал Том с заметной насмешкой, наблюдая за Рикардом уже без той тяжелой и давящей темноты. Он усмехается, отставив чашку и складывая руки поверх одеяла. Древние поэты были, пожалуй, единственной его слабостью из ненаучной литературы, и то только потому, что Том охотно тянул их стилистику для создания определенных частей формул. А еще потому, что не все они были магглами.
- Выглядишь, как будто тебя головой в камин макнули, - Том насмешливо скалится, ловко выводя все в шутку. У него нет сейчас желания ссориться, совершенно. Они с Рикардом легко друг об друга вспыхивают, но именно сейчас Том попросту вспыхнуть не может. В нем эмоций-то на донышке, все, что он показывает на лице, совершенно напускное и ненастоящее. Маска обычного школьника, который вовсе и не совершал сложнейший темный ритуал в чужом доме.
Они притираются друг к другу как два кусочка камня, болезненно и зло – у Тома совершенно премерзкий характер, его трудно терпеть и это всегда здорово влияло на дружбу. Особенно на дружбу настолько близкую. И сейчас он в очередной раз чувствует, как столкнулись грани, а потому замолкает, рассматривая бинт на руке.
- Хочешь, чтобы я извинился? – Интересуется Том спокойно, поднимая на друга взгляд.
- За то, что испугал твою мать, испортил дорогой паркет и посмел сделать что-то без твоего опекающего ока?

*Илиада

У Тома отличная память столько, сколько он себя помнит, а помнит он почти с самого начала - деревянный, резной край растрескавшейся колыбели, лак на которой уже облез, пожелтевшие кружева подушки и дрожащий луч солнца, пробивающийся сквозь витражное окно.
Он помнит все, с легкостью запоминая слова, разговоры, тексты, все это в итоге остается в его голове как в самом совершенном Омуте Памяти - воспоминания почти не блекнут, оставаясь картинкой в его памяти. Пожелай он и сможет вспомнить, какие глаза были у Рикарда Лестрейнджа в день их самой первой встречи. Как были уложены его волосы. И что он говорил, с точностью до слова.
Это можно было бы счесть жульничеством в школе, но Том, откровенно говоря, не жульничает. Запоминая слова он не забывает запоминать и их смысл, разбираться во всем. В конце концов, он не только великолепно знает теорию, но еще и неплохо справляется с практикой. Очень хорошо, если быть точным. Более чем. Это признает даже профессор Дамблдор, а уж у него на занятиях Том принципиально делает все и даже больше, чтобы быть лучшим учеником. Быть перед Дамблдором не лучшим... нет, этого он себе точно позволить не может.
Том смотрит, сузив глаза, но пассаж про извинения игнорирует. Право слово, Рикард знает его уже несколько лет. Извинения - пустые слова, россыпь картонных монеток заместо галлеонов. Тому не жалко, Том может сыпать их горстями - берите, наслаждайтесь, они ему ничего не стоят. Пожалуй, только один Рикард и мог бы за время учебы выучить, что извинениям Тома цены нет совершенно - он слишком мало считается с другими, чтобы можно было принимать их за правду. Нотт, Эйвери, Розье... те бы вполне могли и повестись, но Рикард... он и в мелочах-то немало обжигался, не говоря уже о чем-то более серьезном. Но это, как всегда, их внутреняя почти что шутка.
- Рассчитывал, - признает Том, без интереса теребя край одеяла. - Остальные бы запаниковали. Ты - нет. Ты никогда не паникуешь, когда надо. Только на нотации потом исходишься.
Он усмехается чуть заметно, всего на одно мгновение - ну да, остальные чуть более... безбашенные, а Рикарду всегда хватало ума быть ответственным. Самым ответственным из них, почти монументальным.
Это почти жест доверия. Доверия ломкого, как тонкий весенний лед, очень зыбкого, но, пожалуй, очень важного для волшебника по имени Том Риддл, который привык всегда решать все свои проблемы самостоятельно. Его, впрочем, где-то глубоко в душе это немного злит. В конце концов, он это доверие оказал, чтобы... чтобы что? Чтобы вот теперь получить от Лестрейнджа доказательство, что даже с ним секундная слабость губительна, как укус самой ядовитой из змей для обычного мага?
Том слишком привык торговаться грамотно и рационально, чтобы просто так спустить даже эту мимолетную угрозу. И вот это он тоже запомнит надолго.
- Не твое, - легко соглашается Том, рассматривая свою руку в неровном пламени свечей. Она бледная, словно призрачная и прозрачная, сливается с бинтами.
- Но это не принесет вреда тебе, твоей матери, твоей сестре и твоему дому. Этого достаточно, чтобы ты перестал нудеть?
Он знает, что Лестрейндж глубоко внутри себя, внутри своей головы до сих пор взвешивает, стоит ли ставить на эту карту все, что у него есть. В конце концов, такие мысли бывают достаточно яркими. Вопрос только в том, что Тому совершенно все равно. Он поведет за собой не той выгодностью, которая удобно пляшет под чужую дудку. А своей волей, своей силой и своей властью.
Всегда.

Тому шестнадцать и он человек.
Нет, он хуже. Подросток. Толком не оформившееся существо, слишком человечное, чтобы быть тем, что Риддл хочет из себя сделать.
Полное страхов, метаний, эмоций, желаний и слабостей. Еще не определившееся толком со своим собственным "я", не разложившее по полочкам все свои внутренние проблемы недолюбленного с детства ребенка, недообнятого, неприкаянного. Но уже достаточно умное для того, чтобы вить веревки из других.
Лучшая защита - нападение, это Том выучил еще в детстве. Когда бьешь ты, тебя не успевают ударить. Он прячет свои слабости за этой напористостью, за правом сильного - Лорд Волдеморт не имеет права ни на малейшую слабость.
Он играет на этом. Учится играть великолепно, даже свою человечность возводя в ранг особого оружия - Том становится бесчеловечным в одно движение ресниц, в один удар сердца, чтобы уже через мгновение тяжело уроненных слов рассмеяться, протянуть руку или улыбнуться. За это его боятся отдельно - за мгновенный переход между двумя гранями. За то, что он может быть чудовищем даже в момент искренней человечности.
Пройдут годы и Лорд Волдеморт возведет это в целое искусство. Отдавать приказы об убийствах спокойно и легко, разламывая длинными паучьими пальцами плитку шоколада или вертя леденец. Просто, как человек.
Но человеком он к тому времени уже не будет.
Сейчас Том человек. Он лежит, прижавшись бледной щекой к подушке, влажные волосы липнут ко лбу, под глазами залегли глубокие тени.
Он задумчиво и внимательно смотрит на то, как Рикард закрывает глаза. И смотрит долго, правда через какое-то время его плывет и кажется, что Лестрейндж стал для него совершенно прозрачным. Невесомым и незначительным. Он словно смотрит на что-то за спиной Рикарда и, более того, даже что-то там видит. Глаза у Тома темнеют.
Потом он приходит в себя. Не сразу, только к концу чужой фразы и прислушивается к собственным ощущениям.
- Хочу. Пусть принесет шоколад, - отзывается Том. Впрочем, интереса в его голосе тоже нет. И на самом деле он лжет - есть он не хочет. Но это уже совершенно устоявшаяся традиция в их компании - Риддл постоянно что-то да подгрызает. Шоколад, конфеты из Хогсмида, стащенные из Большого Зала яблоки.
Первое время он все никак не мог справиться с привычкой таскать факультетского стола все, что только можно, словно боялся - кормить больше не будут. Потом постепенно отвык, но привычку таскать с собой что-то, что можно съесть, так и не потерял. К тому же, ему постоянно нужна глюкоза, как любому сильному магу. Он не так уж пристрастен к любой другой еде, но одержим фруктами и сладким - вот уж что исчезает, как в бездонной дыре. И хлеб. Непременно, хлеб.
Сейчас Том не хочет ничего из того, что ест обычно. Но он знает, что стоит Рикарду уйти и он попросит эльфа принести мяса. Простого, свежего мяса, еще сочащегося кровью и будет есть его прямо в постели, прямо руками, жадно облизывая пальцы, пока никто не видит.
Только Рикарду совершенно не обязательно об этом знать. Впрочем, домовик все равно донесет.
Но еще Рикарду совершенно точно не нужно это видеть. Достаточно.
- Иди спи, - бросает Том, сползая в своем гнезде чуть вниз, чтобы все-таки лежать, а не сидеть.
- Выглядишь, как умертвие. Со мной ничего не случится, можешь бросать роль няньки и выспаться.