Практически каждую ночь Эдварду снится один и тот же сон. Он держит свою прекрасную супругу за руку – и видит, что буквально на глазах на ее прекрасном запястье вздуваются мелкие оспинки, их становится все больше и больше. Он переводит взгляд на собственную руку – и та покрыта оспенными язвами, так похожими на чешуйки.
Он просыпается в этот момент и долго лежит неподвижно, стараясь унять колотящееся сердце. Как глупо. Его родители – в принципе не такие уж старые, не такие уж слабые маги – за две недели сгорели как спички. Так бывает, верно. Но почему-то каждый надеется, что так бывает не с ним.
Дом под Бристолем в каком-то смысле похож на склеп – там проведена дезинфекция, наведен порядок – только Эдвард все равно никак не может заставить себя туда переехать. Позже – думает он каждый раз. В конце концов, сначала нужно переступать порог этого дома без дрожи. Он еще не может. Еще рано.
У них, по большому счету, есть все время этого мира – по крайней мере, до появления старшего сына. С этим Эдвард хотел повременить и раньше – а сейчас уж тем более. Ему пока не требуется сын, наследник. И, что ни говори, он не чувствует себя способным быть иным отцом нежели его собственный. А такого отца ему для своего ребенка не хочется.
Жизнь начинает отбивать новый, звонкий ритм – он теперь окончательно и официально глава семьи, их общее дело, наконец, обретает краски. А Эдварду хочется только отвлечься.
Он и не думал, что смерть отца повлияет так.
Маргарет Айвори совершенно не иллюстрирует ее собственную фамилию – она смуглокожа, темноволоса, движется легко, как бабочка – и она совершенно очаровательна. Она совершенно не леди – простушка, без намеков на ум более чем в бытовом плане. В ней нет степенности, в ней не совсем никакой элегантности – и, пожалуй, Эдвард не думал, что будет понимать Нотта. Тем не менее, он понимает – хотя всю жизнь считал, что подобные дамы для него слишком скучны.
Все начинается с того, что Реджинальд Айвори – умный маглорожденный политик и сукин сын, который мешает Риддлу как следует продвигаться в, собственно, политике. На арене и без Риддла хватает молодых да ярких, но этот Айвори явно имеет на Тома какой-то свой зуб. И как просто, оказывается, что у него есть очаровательная пустоголовая супруга, которой довольно легко крутить – ей хватает статуса женатого джентльмена, чтобы поверить в благонадежность.
Что же касается Эдварда, то он, пожалуй, крупно увлекается этой ее… пустоголовостью. С ней легко – она совершенно без двойного дна, да по сути – без любого дна. Она практически противоположна Ровене с ее крутым нравом (она, в конце концов, не магглорожденная глупышка) – любит дом, считает, что мужчина должен решать все сам, на ухаживания реагирует так, будто он собственноручно дает ей звезду с неба.
Эдвард всегда относился с некоторым отчуждением к мужчинам, которые женятся так таких женщинах. Но… Айвори примерно такой же, как он. Хитрый, верткий, молчаливый. И Эдвард понимает, почему он выбрал себе именно такую женщину.
Потому что хотел отдохнуть.
А так – она ему совершенно не интересна, потому Эдварду и было просто вскружить ей голову. Эта голова красива, верно. Но не более того.
В конце концов, он думал так, до тех пор пока не поцеловал ее.
Вопрос Ровены выводит его из размышлений, и Эдварж смотрит на супругу некоторое время, безэмоционально и медленно перебирая варианты, где он мог проколоться и куда уже улетела его репутация. Только после накрывает краткой паникой – и еще через миг Эдвард успокаивает себя тем, что нигде и никак точно не мог проколоться перед общественностью. Максимум – ему бы вменялась дружба с замужней дамой, только если он хотел вывести Маргарет в общество, он приглашал ее с супругом (а чаще и вовсе супруга) – и кто был виноват, что тот трудоголик?
Но это значило, что Ровена…
Эдвард испытывает безграничную усталость и вину. Он понимает умом – в супруги есть полное право требовать от него объяснений и извинений.
Но он не готов. Мерлин, он не хочет открывать ей душу. Никому не хочет. Он не может объяснить это себе, но доверяться кому бы то ни было… нет.
-  Ровена… - он тяжело вздыхает и опускается в другое кресло, трет глаза. Приказывает домовику подать вина. Дорогая супруга могла бы его отравить – имела бы полное право, также. – Я не хотел унижать тебя. Ни словом, ни делом. Я испытываю к тебе глубокое уважение, поверь мне, - «а еще я все еще влюблен в ту потрясающе темпераментную барышню, с которой я познакомился в Европе – в тебя. Но не сейчас, дорогая, я не готов». – И я понимаю твои претензии… Мне нечего сказать в свое оправдание.
Да, я могу сказать только «я хотел пустить все на самотек, и чтобы это решилось как-нибудь само». Чудно, Эдди.

Глупые люди прекрасны. Они верят на слово, они воспринимают реальность так, как видят, они не ищут подвохов, они верят тому, что им говорят.
Эдвард Мальсибер с самого детства имел стойкое предубеждение к глупым людям, да и к глупостям, которые делают умные люди – тоже. Неоднократно в юности он молчаливо (и очень редко крайне шумно) удивлялся глупостям, которые творили вроде бы умные люди, его друзья и товарищи.
И вот он сам сейчас делал удивительно глупую вещь. Точнее, эту глупую вещь он уже сделал одну, а сейчас делал другую. И, что поразило его более всего, он чувствовал невыносимое раздражение, когда его жена – умная ведь женщина – не проглотила его глупые отговорки и бесполезную по сути ложь, полную нестыковок. Надо же. Вот как чувствует себя обычный человек, которого он ловит на неувязках и лжи во время разговора. Не самое приятное ощущение, если честно.
Эдвард смотрит на то, как жена возмущается, а думает о том, что она выглядит усталой. Усталой, разочарованной и злой. Он сам устал – устал и, пожалуй, раздавлен, но разочарование в глазах Ровены словно выбрасывает его из толщи вод равнодушия. Он не знает, что это за чувство, а когда жена стирает чужую помаду с его шеи, он машинально трогает свою кожу там, где прикасался ее палец.
Его супруга в нем разочарована, она выглядит расстроенной, а Эдвард думает, что ее серо-голубые глаза никогда еще не выглядели такими темными. Усталыми, расстроенными.
Его Ровену явно задело это все сильнее, чем он думал. Сильнее, чем он допускал. И… и, пожалуй, это целиком и полностью его вина. Эдвард задумчиво катает между ладоней, не говоря жене ни слова и даже не глядя ей в глаза.
У него есть такая особенность, он знает – он совсем не понимает чувства других людей. Точнее, он понимает, догадывается, читает их легко – но только лишь если считает человека способным на настоящие, глубокие чувства. Достойным чувств – глубоких, настоящих. Друзья определенно, они были такими, он, в конце концов, не братался бы с ними кровью, если бы считал их людьми второго сорта. А Ровена…
До этого момента Эд на самом деле и не задумывался о своей жене в таком ключе.
Он помнит ее в свадебном платье, с вуалью, тогда он откинул ее, чтобы поцеловать, скрепляя их брак. И Эдвард увидел глаза своей вот-уже-буквально-через-пару-мгновений-жены – и эти глаза тогда показались ему совершенно непроницаемыми. Это, конечно, было обманчивое впечатление – потом, когда они танцевали свой танец, первый танец вечера, Эд немного покопался в мыслях Ровены, аккуратно и очень осторожно. Там не было ничего такого – никакого неприятия, никакого отторжения. Ей были приятны его руки на талии, ей было приятно, как он выглядит, как ведет ее в танце, что это – именно он… Но между ними не было никакого особенного огня, да и интереса друг к другу.
В принципе, Эдвард помнит и раньше, когда он спрашивал насчет свадьбы, не Рикарда, саму Ровену – не против ли она его кандидатуры, то она была не против. Но всего лишь «не против» - это тогда он не придавал подобному значения, а сейчас… Наверное, дело именно в этом. Он был «не против» Ровены, а она – Эдварда. Но это не значило, что они прекрасная пара.
В конечном счете, этот брак не так уж и отличался от помолвки Рикарда в пять лет, разве что… Европа.
Тогда, во время их поездки, Эдвард и впрямь не знал даже, о чем говорить со своей супругой. То есть да, нужно было начинать процесс зачатия наследника. Верно, наследники – самое важное для чистокровной семьи, отец провел с ним долгую и обстоятельную беседу по этому поводу.
Но Эдвард… он не слишком хотел наследников сейчас, да и через год тоже. И посвящать время скучным походам к достопримечательностям… Он, в конце концов, впервые вырвался в Европу, он еще не был главой семьи, у него сошла первая эйфория от работы, а это – его выстраданный отпуск на несколько месяцев. Он не хотел его тратить на скуку – на светские рауты с дорогой супругой, на «правильные» прогулки по историческому городу… Нет, безусловно, они сделали несколько дежурных вылазок в свет в Париже, даже покатались по реке, завтракали с видом на Елисейские поля, а ужинали с видом на Сену – только все это было невыносимо обыденно и скучно для Эдварда. Его не особенно трогала ни атмосфера, ни архитектура, хотя посмотреть и было любопытно. И якобы романтическая атмосфера не спешила его накрывать с головой.
Он не встречался глазами с женой в то время, точнее – не запомнил. Слишком уж не желал видеть так пустой кукольных интерес. Увидел бы он там ту же скуку, если бы пригляделся? Сейчас он осторожно предполагал, что да.
Нет, они не сидели на месте, а вечером в отель возвращались, чтобы смиренно исполнить супружеский долг. Не то чтобы у Эдварда тогда не было желания его исполнять – нет, Ровена была красива, она и сейчас оставалась также красива. Он хотел ее, он любил ее – как мужчина любит женщину, не более. Эд исполнял заветы отца от и до – только он был не согласен, что между ним и Ровеной только это. Только «мужчина и женщина», а не «сильные маги», «близкие люди», «соратники».
Да, Мальсибер, пожалуй, был тогда наивен. Но это желание, эта наивность – она никуда не делать. Только он думал, что удовлетворил это.
К концу их пребывания в Париже Эдвард не выдержал. В конце концов, он не мог не посетить катакомбы под Парижем, это невероятно сильное средоточие силы некромантии, эту Мекку для адептов темного искусства. Он не знал, как отделаться от жены – и в конце концов просто сказал, если хочет, то пусть идет. И Ровена пошла с ним.
Эдвард тогда повел себя… не слишком изящно. Он не обращал особенного внимания на супругу сначала, но потом, полностью поглощенный этим местом, его историей – он рассказывал, увлеченно, страстно, совершенно нетипично для себя. О магии, о магическом значении этого места. Он вел жену по жутковатым лабиринтам, полным останков от пола до потолка, подняв палочку, на которой ярко горел Люмос. Ее рука была в его руке. И, наверное, не так важен был сам момент, как возможность его разделить.
Разделить с Ровеной.
Когда они вышли, он повел Ровену не в чопорные кафе, чтобы выпить бокал вина, а в кабак на пристани, чтобы потанцевать, выпить портвейн и целоваться до утра в какой-то маггловской лодке. А потом, в весьма помятом виде, встречать рассвет на Елисейском поле, распивая шампанское, ловко стащенное вместе с целым блюдом устриц.
Тогда в глазах его жены были веселые черти – и, наверное, именно тогда он и увидел ее по-настоящему.
Исполнение супружеского долга теперь было не просто словами – Эдвард помнил Ниццу, в которую все приличные молодожены обязаны были съездить, и то, как он любил свою жену прямо в море, в лунной дорожке. Это, конечно, рождало несколько похабные шутки, безусловно.
И Прагу, и Вену, и Мадрид. Веселье и искры в глазах Ровены, его Ровены, многого стоили.
И когда они вернулись – он все равно старался сохранить эти искры. Подарки, шумные гулянья, интересный досуг. Он старался удивить жену. Потом это немного сошло на нет, много работы, много обязанностей. И тем не менее, этот ее взгляд… это было важно. Взгляд – и то, что они делали в постели. И на столе. И на скамье в саду. И на траве. И… и везде.
Только когда у Эдварда вылетела земля из-под ног – ему резко стало плевать на искрящиеся глаза Ровены. Он даже не осознавал, но он отказывал ей в умении понять и разделить горе. Почему? Только лишь потому, что она была женщиной? Либо потому, что до сих пор он не знал ее?
Ровена права в своих словах – он вел себя так, будто ее не было рядом, пытался забыться в другой женщине, лишь бы не… не объяснять то, что творилось внутри него. Не разбираться с тем, что он был другим человеком сейчас практически, с тем, что не мог выразить. С обидой на то, что Ровена не понимала сама. Это и было глупо. Он обижался на свою жену за то, что она не могла почувствовать и понять, но сам скрывал это как можно лучше.
Именно такую глупость и нелогичность он нещадно высмеивал в других – а теперь был полон ею и сам.
- Ты права, - хрипло отвечает Эдвард и, не тронув вино, ставит его на каминную полку, встав из кресла. – Ты во всем права. Я повел себя как идиот. Эта… эта женщина… она… Между нами ничего не было. Да, она… - он трогает свою шею так, будто там след от удавки, - Она была заданием. Я хотел добраться до дел ее мужа, я добрался. Просто она.. Ровена, она такая… простая. Ей не нужно ничего объяснять, она… - он трет переносицу, и сам понимая, как жалко звучат его оправдания. – Она – не ты, Ровена. Она простодушная и светлая, с совершенно пустой головой. Это… бегство от проблем, - характеризует он в итоге всю ситуацию и замолкает, закусив губу. Помотав головой, Эдвард заставляет себя опуститься радом с женой и с неожиданной робостью коснуться ее руки. Несмотря на камин, рука Ровены холодна. Эдвард хмурится, накрывает ее ладонь своей, берет в свою, в обе ладони. Трепетно целует ей руку. Это не просто жест вежливости.
- Я не прошу извинения. И не сожалею на самом деле. Я вижу твое разочарование. И сам разочарован в себе не меньше. Повел себя как идиот, - он сжимает ее руку в своей. – Та женщина ничего не значит для меня. Ты – значишь. Я не хочу видеть в твоих глаза разочарование, - он переплетает их пальцы. Но он все равно… раздражен. Он чувствует себя одиноким и брошенным. И это будит злость. – Но и я… Зол на тебя, - все же говорит он и встречается взглядом с Ровеной. – Ты оставила меня одного с этим всем. И… - он мрачно усмехается, признавая, качает головой, - и я не справляюсь, Роу, - для него момент откровенности и искренности – нечто чужеродное. Он не умеет так, ему тяжело так. И поэтому его слова получаются жестче, чем хотелось. Много обиды. Он даже не думал, что настолько много.
Но он не играет сейчас. Такое чувство, словно он обнаженный и в постели с женщиной в самый первый раз, совсем не знает, что делать. Только еще хуже.

- Ровена, прекрати немедленно! – все же не выдерживает Эдвард и повышает голос. Впервые, пожалуй, за все годы.
Он не из тех людей, что кричат, он и не из тех людей, что проявляют чувства. Пожалуй, в глубоком и далеком детстве маленький Эдди мог быть шумным любознательным ребенком, но спокойный и дружелюбный нрав, а также воспитание, воспитание и еще раз воспитание начисто остудили в нем любые проявления эмоций и чувств.
Он всегда спокоен, даже в самой чудовищной и безвыходной ситуации он способен не переживать – собрать себя в кулак и думать головой, совершенно не реагируя на эмоции, подавляя их. Для подобного у него всегда есть время – потом, когда кризис проходит. Пожалуй, именно сейчас это и бьет по нему рикошетом.
Эдвард не из тех, кто проявляет характер, не из тех, кто проявляет недовольство. Он вообще «не из тех» - практически как тот человек, которому он всецелом посвятил жизнь. Риддлу тоже чужды человеческие эмоции, и он тоже совершенно не умеет их проявлять, хотя он вспыльчив как раскаленное масло, способное вспыхнуть неистребимым пожаром от малейшей искры. Эдвард же совершенно не таков – он какой угодно, только не вспыльчивый. И, пожалуй, именно это его и подводит.
В конце концов, он никогда не был душой компании как Нотт, не был заводилой как Розье, серым кардиналом как Рик… Они все, его друзья, еще в школе рьяно притягивали общественное внимание к себе, с ними не было скучно.
Эд был иным. Спокойный, увлеченный, целенаправленный и последовательный. Он никогда не отличался ни огненным нравом, ни вспыльчивостью, ни громким голосом, ни привычкой притягивать к себе внимание. Он отлично подходил для того, чем занимался всю жизнь – следил и наблюдал. И не проявлял эмоций.
Но Ровена – Роу была Лестрейндж, еще в школе она была хитрой и яркой заводилой, она была не похожа на своего брата, который вовсю готовился быть наследником семьи – и, пожалуй, более всего ценил в Эдварде постоянное спокойствие, в любой, даже самой страшной ситуации.
В конце концов, они потому и сошлись в такой крепкий тандем – знание друг друга с колыбели. Они приноровились друг к другу за годы, и потому Эдвард не замечал, что на самом-то деле нрав у его друга тот еще. Но Ровена… Пожалуй, потому что они с Риком и были дружны так давно, его сестра и стала в понимании Эдварда отличным, самым лучшим выбором.
И ледяные куклы высшего света искренне претили ему.
Он был большой идиот, он признал это Ровене сейчас. Большой идиот, искренне уверенный, что его жена ничего не поймет, не почувствует и не заметит. В конце концов, Лавиния была, признаться, совершенно бесчувственной и ледяной, идеальной леди.
И, пожалуй, он посмел думать также о Роу, своей жене. И хотеть вместо глотка сухого марочного вина нажраться дешевого фруктового портейна в подворотне. Только после отличного вина нет такого похмелья.
И постепенно похмелье наставало. И настигало.
Эдвард почти не замечает удара – Ровена бьет его не больно совершенно, в конце концов, ему есть чем сравнить. Ее глаза мечут молнии, она разгневана.
Ноздри точеного носа раздумаются от ярости, кудри встрепаны, глаза горят. Ее губы наливаются каким-то невозможным кармином, когда она бросает злые, обидные слова.
Ровена прекрасна – она словно греческая разгневанная богиня, еще немного и горстью кинет углями, превращая налету их в жалящие молнии.
Эдвард не может глаз от нее оторвать, когда вспыхнувшее пламя словно бы покорно лижет ей руки. Ровена права во всем.
Она далеко не дура – пусть Эдварду бесспорно и хотелось бы иметь глупую жену, но он потерял себя и ее куда быстрее бы. Он не хочет, чтобы Ровена была глупа, а это его детсткое нежелание делиться проблемами… Они и впрямь безумно детсткое, глупое.
Эдвард думает о раскаянии, а получается думать исключительно о собственной жене.
Ровена куда честнее его, Ровена говорит прямо. Он не научился этому за годы – точнее, все эти годы он старательно разучивался говорить прямо, оставляя полутона и намеки.
А правда в том, что довериться ему попросту страшно.
Ему страшно довериться жене с которой они делят супружеское ложе – потому как делить он будет не только лишь постель, но и жизнь.
В конце концов, у него немало примеров, где и речи быть не может о доверии.
Лавиния и Рикард – самый близкий пример, самый яркий пример. Том ненавидит Лавинию, Рикард безмерно предан Тому. Ни о каком доверии и речи нет.
Ни один из его друзей не может похвастаться супругой, которая поймет и разделит, которая сама будет рядом.
Эдвард мучительно не хочет подпускать Ровену близко – он из тех, кто избегает любой боли, если ее можно избежать. Но иногда…
Он вспоминает ее кудри, рассыпавшиеся по плечам, он вспоминает яростные глаза, он вспоминает яркие губы. Эту Ровену – разгневанную и желающую правды – он не знает, как и не знает и ту Ровену, которая, быть может, встанет на его сторону.
С Рыцарями у них все просто – скорее кровь вскипит заживо в их жилах, чем они пойдут друг против друга. Магия, обезопасившая их, сделала их по большому счету, семьей. От семьи не сбежишь.
Но и Ровена теперь – его семья. Давно пора было с этим смириться – и Эдвард думал, что Европа научила его этому. Но Европа это была долгая прелюдия, сладкий сон.
Пора, наконец, посмотреть в глаза реальности.
И пусть у нее будут глаза Ровены.
- Стой! – он нагоняет жену и прямо в коридоре подхватывает ее на руки, прижимает к себе. – Ты никуда не пойдешь, - твердо говорит он и вдыхает украдкой аромат ее волос. Пахнет немного корицей, немного вином, немного самой Роу. – Ты никуда не пойдешь, и я никуда не пойду. Эта женщина ничего не значит, - он сжимает Ровену в объятии лишь крепче. – Она ничего не значит, и если ты скажешь принести ее сердце тебе на завтрак, я не стану идти на уловки – как ты мне скажешь, так и будет, Роу, - Эдвард думает о том, что в глупых сказках несчастных жертв ревности спасают сердобольные люди просто из симпатии. Он совершенно не сердоболен – и, вдруг понимает он, желание Ровены важнее для него, чем что-либо еще. – Прости меня, - тихо и искренне выдыхает он, несмело прижимаясь к ее щеке губами. Ровена ослепительно красива сейчас – живая, настоящая. Она красива и честна – и любая простушка со звоном в голове не годится даже для того, чтобы устилать своей шкурой пол подле ног Ровены. – Прости меня, Роу, я повел себя как идиот. Это действительно так. Я… я думал, что ты… Я думал, что тебе плевать, Роу. Еще тогда, до свадьбы. Ты ведь… у тебя ведь были какие-то свои цели, какие-то мечты и желания. До свадьбы. Я имею ввиду… Может, ты хотела заниматься чем-то, может, ты хотела – или хочешь – свое дело… Я спросил тогда, нет ли у тебя любимого мужчины – но я не спросил, нужна ли тебе в принципе свадьба. Я… Я не… я не думал. Я не думал о том, что интересно тебе – и не думал об этом достаточно долго, чтобы совершенно забыть, что я и не спрашивал никогда. Мы не говорили о детях, мы не говорили… ни о чем важном, пожалуй. И я решил почему-то, что тебе ничего и не важно, кроме статуса и… Послушай, Роу, у меня… у меня отец умер. И пусть для него я… пусть и он для меня… Мы были не слишком близки, Роу, но он воспитал меня, он вырастил меня. И… тут я остался один. У меня есть друзья, есть ты, но… Но все равно я чувствую себя маленьким брошенным ребенком, - с трудом признал Эдвард. – Извини меня, Ровена. Я… не должен был так терять над собой контроль.

Эдвард Мальсибер из всех слуг своего Лорда, пожалуй, более всех не любил бесполезной жестокости. Необоснованной жестокости на пустом месте.  Пожалуй, Лорд знал об этой его особенности – и если хотел самого эффективного и жестокого результата, то всегда немного пояснял для рыцарей что и зачем. Конкретно же Эдварду этого помогало более всего – и он был готов на все.
И сейчас – тоже.
- Хорошо, - ответил Эдвард жене спокойно, не выпуская ее из крепкого объятия и поцеловал в висок. – Хорошо, Ровена, - он целует палец жены на своих губах после ее слов о доверии и смотрит в глаза. Доверие – то, что связывает Рыцарей с Лордом. То, что, Ровена права, должно связывать мужа с женой.
Эдвард понимает, что ему действительно не нужна была та женщина – он говорил о безразличии, но полностью он это осознал только сейчас, только в этот момент. Никто и ничто не может заменить ему Ровену – да ему это совершенно и не нужно. Она – единственная.
И она единственная для него не просто так, она единственная не потому, что нет другой – а единственная потому, что другая и не нужна. Нет такой второй, не будет и быть по большому счету и не должно. И он собирается кое-что сделать, чтобы это было именно так.
Роу говорит о друзьях – но кроме уз дружбы с Рыцарями намертво вяжет кровь, а еще – Метка. К этому довольно сложно привыкнуть, конечно, но сейчас они повязаны между собой куда крепче и вернее, чем со своими собственными женами и детьми. И вопрос тут даже не в доверии – а в том, что они отныне и впредь – единый организм без возможности свернуть с намеченной дороги. И это несмотря на то, что они такие разные.
Общее дело и общие тайны вяжут гораздо вернее, чем что-либо еще. И это будет между ними с женой – точно и ясно.
Эдвард отстраняется от супруги и смотрит ей в глаза.
– Ровена, я знаю. Я знаю, что ты рядом, что друзья рядом. Но я знаю это умом, а не сердцем. Когда мы были детьми свои проблемы и терзания я не нес Рику, не думай, пусть и ближе твоего брата у меня не было и нет друга. Но тогда не было у меня таких терзаний, с которыми я сам не справлялся. А сейчас – сейчас есть. И это мне тяжело пережить, - Эдвард дергает плечом, словно извиняясь за то, что ей приходится это выслушивать. – Но насчет себя – в этом ты права. Ты – моя жена. И ты рядом всегда, при любых обстоятельствах – и будешь рядом всегда. Я не хочу между нами этой стены, - Эдвард некоторое время молчит, а потом порывисто подается к Ровене, зарывается пальцами в ее встрепанные немного волосы, сжимает и целует – словно выплескивая все чувства, что накопились в нем. Он целует ее долго – мягкие губы, теплые, - так долго, что дыхание заканчивается. Он отрывается от ее губ, смотрит в глаза немного мутно и прижимает жену ближе к себе. Делает сильный прерывистый выдох и после – снова отстраняется.
- Подожди меня. Не больше часа, хорошо? – он коротко гладит супругу по щеке, мягко целует в уголок губ и стремительно уходит, на ходу принимает у домовика длинный плащ, в котором можно укрыть лицо и не только.
Что ж, вечер – самое время для неожиданных решений.
Маргарет удивлена его поздним визитом, но обрадована донельзя – а ее уважаемый супруг все еще не вернулся с работы. Эдвард мысленно усмехается, думая о том, что Риддл, конечно, за самоуправство по голове не погладит, но зато намек для Айвори будет самый что ни на есть жирный. Он уже неплохо изучил этого человека – и тот эгоист отменный, да его жена говорит об этом же в первую очередь. Эгоист, который стремится к единоличной власти у них уже есть, так что второго стоит отодвинуть куда подальше. Эдвард ненавязчиво флиртует с Маргарет, а потом оглушает ее все также совершенно ненавязчиво.
В доме он устраивает беспорядок, с некоторым сожалением убивает их кошку и выводит трансфигурированной кистью угрозу «берегись». Он коротко оглядывает разворошенное семейное гнездышко, сравнивая его, пожалуй, с задранными насильно юбками чинной супруги Айвори. Он смотрит на бессознательную женщину и… и, пожалуй, не чувствует ровным счетом ничего. Это странно – раньше в присутствии этой женщины его мир светлел, а сейчас… а сейчас, пожалуй, он уже достаточно светлый.
Эдвард подхватывает бесчувственную Маргарет на руки – без особенных церемоний, как иногда приходится таскать «на работе» и аппатирует обратно к дому. Женщину он оттаскивает в подвал, там – приводит в чувство магией и парой пощечин.
После этого, не слушая ее криков, он поднимается наверх, находит супругу – тут приходится спросить домовиков, где хозяйка.
- Роу? – он кладет руку ей на плечо и легонько поглаживает. – Ты хотела заставить ее молить о пощаде, - он целует жену в щеку. Сейчас это переходит в совершенно деловую плоскость и, пожалуй, это дарит совершенно немыслимый, невозможный покой. Эдвард чувствует, будто с его плеч упал огромный груз, когда проблема из уровня совершенно неясных для него отношений переходит на уровень… на уровень доверия. Да, именно – это доверие. Совместные тайны, совместная пленница в подвале – Эдвард действительно считает это доверие неоспоримо важным. – Идем? - он поглаживает супругу по спине и задается вопросом, которым, пожалуй, не задавался никогда – а умеет ли Ровена пользоваться Круциатусом… и еще россыпью интересных пыточных заклинаний. Что ж, почему бы и нет, выяснить такое не так уж и сложно. И научить – тоже.

- Это не так сложно, как может показаться на первый взгляд, - Эдвард усмехается коротко и взмахом палочки накладывает на Маргарет Силенцио.
Когда дело касается работы – он собранный, деловитый и внимательный, совершенно идущий вразрез со своим привычным образом весельчака, а также – с какими бы то ни было душевными терзаниями. Эдвард Мальсибер из тех, кто успокаивается ровно за время дороги от дома до работы – и из тех, кто способен взять себя в кулак ровно в удар сердца.
Сейчас в его голове и разуме Маргарет из отдушины легко превратилась в цель – и это показатель того, насколько на самом деле ему хотелось обманываться. Он ничего не чувствовал к этой женщине – ничего, кроме облегчения, ничего, кроме успокоения.
Пожалуй, Эдвард из тех, кто за любимого человека убьет, у кого на любимом человеке сорвется пыточное заклинание. Только вот незадача – Маргарет Айвори не входит в эту категорию. Осознание подобно ушату ледяной воды, но после него…. Разом все становится проще и понятнее. Честнее.
Эдвард обнимает жену и берет в свою руку ее руку с палочкой. – Я научу тебя Круциатусу. Несмотря на то, что оно входит в список Непростительных, оно весьма несложно в освоении, требует разве что приличного уровня магической силы и только лишь. Все более специализированные заклинания – тут нужна какая-никакая практика, все более простые… ну, это уже на откуп фантазии. По сути своей, пытать можно банальным Диффиндо, - Эдвард легко поглаживает руку жены, глядя как у Маргарет становятся круглыми от ужаса ее огромные глаза. Она не может говорить, но она вполне может слышать.
И по ее губам он явно читает почти крик – «чудовища».
Что ж, никто не говорил, что будет легко как в сказке – мир в принципе жесток, и импозантный принц, который уходит от жены плакаться к красивенькой и глупенькой даме рано или поздно оказывается тем еще Чудовищем.
- А еще – Круциатус отличный способ сбросить накопившиеся эмоции. Словесная формула – Crucio, а что касается воли… Нужно просто хотеть причинить боль, - Эдвард обнимает одной рукой Ровену за талию, а второй ведет ее запястьем, показывая движение. – Хотеть причинить боль, испытывать ярость, ненависть, злобу – для начального этапа негативные эмоции отлично работают. В принципе, на эмоциях любое заклинание может неожиданно усилиться, но Второе, - Эдвард о непростительных, - работает напрямую в завязке на эмоции. Можно испытывать к объекту не больше, чем солнечный луч к земле, но хотеть причинить боль – и это сработает также. А можно вместе – и хотеть причинить боль, и ненавидеть. В этом случае заклинание сильно теряет в управляемости, но ощутимо приобретает в мощности. Безопасное время Круциатуса для человека – секунд десять, разум еще не успевает понять, что боль – это боль. Все, что выше – это уже влечет за собой и судороги, и в принципе весьма и весьма мощную реакцию. Она нарастающая – то есть, это не постоянно боль одного уровня, привыкнуть к ней нельзя. Вытерпеть Круциатус, конечно, можно. Делать при нем… нет, это сомнительно, но потерпеть – да. Но здесь очень многое играет умение накладывающего мага. Собственно, давай я продемонстирую? – Эдвард не отпускает Ровену, только достает свою палочку. Он задумчиво скользит взглядом по бледному лицу Айвори и понимает, что зол. Не на нее, на себя, но в этом деле роли не играет сама направленность – просто эмоция.
Круциатус никогда не был для Эдварда проблемой – напротив, это заклинание он довольно любил. В отличие от всех прочих заклинаний темной магии, оно было предельно честным к обоим – и к жертве, и к мучителю. Честность этих чар, конечно, стоило осознать до первого раза, но другой вопрос, что словами такое не выразить.
Круциатус питается эмоциями – и они не возвращаются после использования. По крайней мере, не сразу. Это хороший способ от этих самых эмоций избавиться и поначалу кажется, что все, гештальт закрыт, чувства пропали. Только потом они все равно вернутся – и ощущение их отсутствия поначалу так нравится, что Круциатус хочется использовать еще.
Но взрослому человеку перешагнуть такое достаточно просто – да и потом, любые эмоции испаряются, когда проблема решена. Конкретно сейчас.. злость Эдварда на себя притихнет, но не уйдет – и это правильно, она и не должна уйти. Он должен помнить о глупостях, которые сделал.
А вот злость Ровены на эту женщину – вот она уйдет, как только его жена осознает, что Эду эта мисисс Айвори – никто.
Ну, то есть… он надеялся, что будет именно так.
От взмаха палочки Маргарет выгибается и беззвучно кричит. В пыточной Эдвард не любит криков, но если Роу захочет… Правда, обычно после этого сильно болит голова.
- Вот примерно так, - Эдвард продолжает удерживать заклинание и мельком целует Ровену в висок. Он переживает сейчас совсем по другому поводу нежели заклинания.
Что, если Роу ужаснется?
Что, если она посчитает его чудовищем?
Что, если она… если она отвернется от него?
Эдвард более всего хочет разделить с ней и эту сторону своей жизни. Приводить жену к Риддлу – нет, они знают друг друга с юности итак, если потребуется – разберутся как-нибудь и без метки и клятв.
Но это все формальности
В реальности же Эдвард хочет… пусть это и глупо… И по-детстки….
Он хочет, чтобы его жена была не только красивым дополнением к его статусу. Он хочет, чтобы у нее была полная жизнь, своя жизнь.
Но и чтобы она делила с ним его жизнь.
Общий труп – труп ли, можно просто попытать ее и стереть память, не такая уж проблема – это отличный способ сблизиться. Навсегда.
И теперь… либо Ровена с ним, на его стороне…
Либо это будет очень больно. Ему.
Но…
Это ведь сестра Рика. Это ведь его жена.
Она не может оказаться неожиданно обычной женщиной, такой же, как и прочие. Нет. Ровена – это Ровена. Его Ровена. Она не может оказаться хуже, чем он думает – потому как уже не оказалась, уже была умнее него.

Процесс пыток Эдварда совершенно не трогает – он вообще достаточно равнодушно к этому всему относится, не испытывая особенного желания причинить боль, равно как и не испытывая к этому ни малейшего отвращения. Что ни говори, он был для таких вещей убийственно спокоен – это было совершенно нормально для него, но до дрожи пугало цели. Ну и как минимум … Это был банальный самоконтроль, что ни говори. Такое приходило с опытом либо с определенным складом характера.
Или с возрастом? Эдди не мог сказать точно, он, казалось, всегда был таким. А вот по Тому, например, было заметно – и заметно отлично. Он с годами словно становился холоднее – как остывало огромное пожарище после того, как там гудел огонь. Нельзя было сказать, что это было хорошо – но Эдвард не видел плохого, почему нет-то. Том менялся, сам Эдвард… пожалуй, он менялся тоже.
И особенно остро он ощущал это прямо сейчас – он явно и сильно менялся прямо сейчас, в этот самый момент, потому что Эдвард Мальсибер несколько секунд назад не смог бы гордиться своей женщиной, у которой получился Круциатус – этого в нем не было никогда. Но сейчас – сейчас было.
Несмотря на то, что происходит, Эдварда затапливает удивительным чувством тепла – и не одиночества. Это не то, что он испытывает к Рыцарям – они братья и с ними они решают куда более серьезные проблемы, они связаны кровью, общим долгом и сюзереном, но то, что, пожалуй, он когда-то испытывал к отцу – ощущение того, что он не одинок, что его дом не только на его плечах, а что… что здесь есть тепло. Семейный очаг.
Возможность расслабиться, пожалуй.
Эдвард знает, что Рик и Лавиния спят в разных спальнях – чистокровные традиции, все дела. Его же родители всегда делили одну спальню – и Эдвард знал, что между ними есть что-то. Страсть, любовь… Родители всегда были для него незыблемы и можно сказать, что как людей он их совершенно не знал и как-то даже не стремился узнать… А теперь уже поздно думать об этом. Он, пожалуй, как-то поздно очнулся, понимая, в чем сила и важность семьи.
Не в детях, не в одной спальне, не в страсти.
В том, что есть опора – и в том, что ты не одинок. В конце концов, женщин воспитывали для помощи и поддержки мужа – и часто из них получались холодные безликие куклы. Но… Рик не страдал от отсутствия поддержки – и либо он искал это в себе, либо же чопорная холодная Лавиния смогла… держать его.
А Ровена была не такая – Ровена была настоящая, живая, не как с витрины магазина дорогих игрушек. Она была настоящая, с чувствами – и он был тот еще глупец, отказывая ей в возможности понять. Она ведь теряла отца.
Тепло, что Эдвард чувствует к своей жене – найдет ли оно отклик – или все уже безвозвратно утеряно? Мальсибер усилием мысли давит сомнения в зародыше.
Он уже сомневался в Ровене – и он был не прав.
Она не будет слепа, чтобы заблудиться в лабиринте своих подозрений – она сразу и прямо скажет ему, как сейчас. Это он из тех, кто дует на воду, обжегшись на молоке – Ровена не такая.
И другой ему и не нужно.
Ровена пытает Маргарет, которая захлебывается криками. Что ж, здесь никто ее не услышит – подвал этого дома для подобного, конечно, не предназначен, но изоляция у него весьма приличная. Да и вообще – отчего бы нет, почему бы не приспособить подвал в том числе и под камеру пыток? Много ума для этого не нужно.
Эдвард ловит жену, которая мечется по комнате и обнимает ее. Что ж… в первый раз Непростительные… это не то, с чего нужно начинать романтический вечер. Реакция Роу его совершенно не удивляет, такой откат – нормальное явление. Есть маги со склонностью – есть маги без. А есть маги, которым эта магия дается без труда – но они просто хорошие люди. Ровена, наверное, из таких.
Правда, Эд – и сам не такой уж и плохой человек, он просто… ну. Он не плохой и не считает себя плохим – и, пожалуй, он и не является. Просто есть такая вещь как дело. Сейчас дело – это примирение семьи. А что до его чувств… Мальсибер понимает, что их и нет – они прошли как дым, единомоментно. Сильное потрясение – вот и все. Вот и разом все кончается, вот и разом все работает так, как нужно.
Но чувства к Ровене – так это не пройдет. Они слишком сильны, они слишком глубоки. Это важнее, чем… чем многое. Пожалуй, настолько глубокие они к побратимам, к Тому.
- Тише, тише, любимая. Круциатус и впрямь выедает эмоции. Поначалу это ощущается даже неприятно. Ты не чувствуешь ничего, это временный эффект. Потом станет как раньше, но негативные чувства окажутся меньше. Так всегда бывает, заклинание уносит с собой часть того, из чего было создано. Опустошение после Непросительного – совершенно нормально, - Эдвард целует жену в висок и смотрит на рыдающую и дрожащую Айвори. У него есть одна мысль… еще. – Чтобы все закончить… Это Третье Непростительное. Авада Кедавра. Чаще всего речь в нем о том, что требуется чувствовать ненависть… но на самом деле, не все так однозначно. Желание убить – да. Но Авада – то заклинание, которое может жить не только в желании убивать, оно может жить и в желании закончить. Желании поставить точку, - Эдвард смотрит на Ровену и совершенно не обращает внимания на Маргарет. – И я не требую этого от тебя, Роу. Это мои ошибки, и я готов закончить с ними сам. Я могу позволить закончить с ними тебе. Неважно, кто это сделает – важно то, что… ты нужна мне. Ты нужна мне рядом. Я хочу, чтобы ты была рядом всегда. Я не хочу ничего от тебя скрывать – ни плохого, ни хорошего. Ровена Мальсибер, урожденная Лестрейндж, готова ли ты идти со мной до конца? – Эдвард заглядывает ей в глаза и беззвучно шепчет «пожалуйста» и «я люблю тебя».

Были вещи, которые нельзя было понять в прошлом и которые несли в себе какое-то давнее, глубинное понимание. И, пожалуй, когда Эдвард был еще молодым и глупым, он хотел бы знать то, что знает сейчас. Интересно, а знал ли это Том – или же на самом деле действовал по наитию?
Их объединила совсем не клятва сюзерену, их объединила и не общая идея.
Общие идеи могли становиться совсем не общими, равно как и увлечения, равно как и вообще в принципе что угодно. Могли менять вкусы, взгляды, убеждения, увлеченности – да что угодно. В концов, Эд как никто верил в то, что люди меняются – и как никто знал, что они как раз и меняются. Люди становятся умнее, люди становятся глупее. Люди в принципе склонны менять мнение – и предавать.
И несмотря на то, что клятва сюзерену все же имеет какие-никакие обязательства, она не так хорошо скрепляет, как думается многим.
Хорошо скрепляет кровь.
Хорошо скрепляет смерть.
Эдвард не знал, была ли смерть Миртл Уоррен на самом деле планом – или это оказалась случайность, самая настоящая. Так или иначе – Эдвард не мог не восхищаться Томом, который не стал скрывать перед ними своей причастности. То есть… он ведь мог их обмануть – и им слишком хотелось поверить и обмануться. И тем не менее, дело было в том, что они все были повязаны. Василиском, клятвой сюзерена, тем, что в принципе были рядом так или иначе. И они были в этом все, смерть этой девочки была на них всех так или иначе – и Эдвард и сейчас считал, что Уоррен была редкостная дура. В конце концов, даже если это был план – она могла избежать гибели.
Но ее смерть не была напрасной. Она была стартом, она была основой. Она была тем, что легло в основу их связи, Рыцарей. Именно ее смерть, а не клятва как таковая.
Повязала их кровь, повязала их смерть.
И теперь Эдвард не был молодым идиотом, который не понимал этого всего. Теперь Эдвард осознанно и прямо собирался проделать практически то же самое – но куда более явно, куда более осознано. Между ним и Ровеной.
Это не просто брачные клятвы – что есть брачные клятвы по сути своей. Это не просто брачные клятвы и не просто признания, не просто заветы. Это – то настоящее, что сошьет их двоих в единое целое. Не будет просто Эдварда и Ровены, а будут они вместе – Эдвард с Ровеной, настоящие супруги. Те люди, между которыми нет секретов и границ.
В конце концов, у Эда перед глазами уже были браки, которые сочетали… всякое. И был брак родителей, который по сути своей объединил под одной крышей совершенно чужих друг другу людей.
И так – так было неправильно. Да, чистота крови, да, достойная супруга и дети… но Эдвард сам выбрал себе невесту, жену – не чужую, практически из семьи. Рикард был ему братом, Ровена же стала женой. И сейчас пора ее сделать их жены юридической – как у того же Рика – женой настоящей. Не было таких, такого Эдвард не видел – но… новое всегда нужно пробовать.
- Avada Kedavra, - просто проговорил Эдвард, направив палочку на женщину на полу. Его по сути даже не любовница – увлечение – для него стала просто женщиной на полу, стоило ему по-настоящему увидеть Ровену сегодня. По-настоящему понять. Почувствовать.
И… это было куда лучше их безумного медового месяца, куда лучше свадьбы. Честнее, понятнее. Их жизнь – это не у каждого своя, а у обоих общая. Они сами ее делают той или иной – но главное, что вместе. Как и сейчас вместе смотрят на труп, обнимая друг друга. Эдвард чувствует запах волос Ровены – а более ничего. Внутри у него очень спокойно, словно все, что было здесь – все и будет похоронено, как эта женщина.
Впрочем, труп если и будет похоронен, то очень аккуратно.
Эдвард трансфигурирует его в не слишком заметную кость – не маленькую, не большую, просто кость и кость. Мало ли кто у них в подвалах водится и костями раскидывается. По времени эта трансфигурация будет весьма и весьма скромной, конечно… Ничего не попишешь.
- Я хочу быть с тобой, Роу. До конца своих дней. Чтобы у нас были дети, чтобы у нас был дом. Но не дом, в котором у отца семейства своя жизнь, у матери – своя, а с детьми они встречаются лишь за ужином. Я не хочу так. Не хочу, как у остальных «правильных» семей. Я хочу дом. И ты… я надеюсь, что и ты. И… наши родители так не делали, но это же не повод… делать как они, - Мальсибер передернул плечами и неожиданно поцеловал руку жены. – Я… я хочу быть с тобой до конца наших дней. С тобой – делить все, что там было в этой супружеской клятве. И мы не станем больше прежними. И я не хочу быть прежним. Прежний я не видел, какая ты на самом деле, - он прижался лбом к ее плечу, склонившись. – И я хочу видеть это всегда. Мне… можно? – он несмело тронул ее шею губами, оторвался и посмотрел в глаза. – Ты позволишь?