Почти две недели Мэри ходила как в воду опущенная. Две недели, похожие на кошмарный сон.
Все началось с того, что она вышла из Дырявого котла, оставив там свою гитару. Зачем вышла? Что хотела? Почему без гитары? Этого Мэри не помнила. А потом что-то случилось. Что-то, чего она совсем не помнила. Наверняка что-то ужасное. Потому что приятные вещи память обычно старается сохранить. И приятные вещи редко заканчиваются потерей ботинок.
То ли пятого, то ли уже шестого января она очнулась ночью в утихающем уже Косом переулке, и кто-то спрашивал, как она себя чувствует. Чувствовала себя Мэри отвратительно. Болело горло, болела голова, болели мышцы. В памяти плыло. Сумки с сокровищами не было – ничего не осталось, не то, что журнала с девушками, а и наклеек, сигарет, спичек, жвачек – ничего!. Но Мэри, разумеется, сказала, что с ней все в порядке, все отлично, просто немного закружилась голова. Она вообще в последнее время была мастером такого вранья. Нет дома, нет палочки, в кошельке свободных полтора сикля – у неё все замечательно! Лучше всех! У неё сияющая улыбка и пара песенок наготове. И только потом, уже ночью, раздеваясь перед сном в своей крохотной комнатушке на втором этаже Дырявого котла, она поняла – ботинки не её. И щека саднит не просто так.
До утра пролежала в кровати, и так и не смогла уснуть. Отчего-то ждала прихода хит-визардов. Она кого-то убила. Наверное. Или покалечила. Или же… Мэри зажмурилась, прячась от своих же тревожных мыслей. Как она могла продевать ботинки? С носками? Она шлюха? Это лучше или хуже, чем кого-то убить?
Рано утром покинула гостиницу, оставив скромную плату за скромное жилище. Но куда идти – не знала. Шлялась по пустынным переулкам до самого вечера, не очень заботясь о том, куда идет, по магловской части Лондона или по магической. И та и другая, они были для неё одинаково холодны, неприветливы и опасны. Ночью с ног пропали башмаки. Мэри утешила себя там, что это просто рассеялась чье-то колдовство, но почти уверилась в том, что накануне все-таки продала себя. Заработала ли на этом что-то, куда дела сумку, откуда шрам – это все сводило её с ума. А еще болело горло, поднялась температура, а мнение Мэри о себе, и так очень невысокое, упало ниже плинтуса.
Ботинки она раздобыла у волонтеров Армии спасения. Они были ей немного велики, зато очень крепкие. Ботинки, носки, почти новые, хоть и очень колючие, перчатки – все это выдавали бродяжкам добрые христиане у церкви на набережной. Там же нашлась и сумка – бледный матерчатый рюкзачок. А еще там кормили. Мэри осталась там почти на неделю. Ни с кем не говорила - и не хотела, и не могла. Только вечерами немного играла у костров, согревая едва теплыми пальцами замерзшие струны. Многие решили, что она немая – и оставили её в покое.
Где-то в середине месяца стало муторно. Так тоскливо, что хоть в Темзу прыгай. Такого Мэри не чувствовала еще никогда. Такой тоски и злости одновременно. В ту ночь она успела подраться, поплакать и поняв, что в драке сломала гитару, поплакать еще раз – в голос, почти воя на луну, как волк. От этого становилось полегче.
Это было время потерь. Сначала у неё пропал вечер. Память. Вещи. Голос. Гитара. С девичьей честью и остатками совести она попрощалась еще летом. Мэри ощущала, что занимает все меньше и меньше места в этом мире, и скоро исчезнет вся и навсегда. Она исчезнет, наверное, до февраля. В марте её точно не будет под этим небом. Она умрет до конца января – и её похоронят, как других бродяг, и Дафна даже не узнает, что с ней произошло. Будет ждать, наверное. А потом перестанет. Последнее, что Мэри потеряет, после даже жизни, будет Дафна, да.
Это была очень хорошая мысль, она придала Мэри сил. На следующую же ночь Мэри двинулась обратно, к магам. Но она очень ослабела за эти дни. Шла медленно, держась за стены домов. И в основном ночами, потому что полицейскому только покажись. День и ночь сменили друг друга несколько раз, прежде чем она добралась до переулка, ведущего в магический Лондон. Сделала несколько шагов – и рухнула в снег, едва увидев чью-то остроконечную шляпу и мантию. Дома…
Как взлетали в небо разноцветные огоньки, вырываясь с кончиков палочек, как над ней склонялись, окликали, как перенесли в больницу, этого уже не видела, совершенно уверенная, что откроет глаза уже в аду.

Возвращение к жизни было внезапным, Мэри в какой-то момент чуть не стала возражать: стойте, что вы делаете, не надо! Не тратьте на меня драгоценную магию, я просто пришла попрощаться!
Ага, конечно. Так бы её и послушали! Можно подумать, Мэри никогда не видела живых целителей! Дафна, если бы такое услышала, послушалась бы? Конечно, нет. Еще и спеленала бы буйного пациента.
Принимать столько помощи сразу было странно. Каждое мгновение ей что-то дарили. Заботу, силы, волшебство, снова волшебство. Вот перестала болеть голова, вот легкие расправились и приняли в себя воздух, вот ушел из горла комок-спазм. Её отмыли, переодели в чистое, уложили на мягкую постель. Ей было тепло и покойно, и никто не собирался её прогонять или бить. Её накормили теплым бульоном, напоили чаем с травами… Мэри принимала эту помощь и откладывала в памяти – отплатить за это стократно. За доброту, за заботу. Пусть даже для них это – обязанность. Для неё-то – чудо.
Вот только казалось ей, что чувство не ново для неё. Не на чистую бумагу ложатся эти письмена-чувства. Как мелодия, которую она раз слышала и больше не забудет - так и сейчас. Перепетая песня, перелицованный аккорд. Будто был за ней такой же долг, да только забыла она – кому, за что? Это она вспомнила отца Мюррея, что спас её от смерти шестнадцать лет назад? Или было что-то еще? И если она чувствует себя должницей, то как она могла забыть такое?
Тихо лежа в сухой теплой, а главное, безопасной, постели, она вспоминала всех, кого любила. Вспоминала приемных отца и мать, которых любила все же меньше, чем сестру. Вспоминала Дафну – её глаза и запах больницы от её рук, почти как сейчас, только роднее. Вспоминала Северуса – профиль злого колдуна из арабских сказок, взгляд, проникающий до сердца. Может, это ему она что-то пообещала? А вот лица мамы не вспомнила, даже очертаний – нет. Она бродила по своей памяти, как по темной чаще леса и даже не услышала, как в комнату вошли. Только прикосновение заставило Мэри открыть глаза.
- Дафна! – Мэри подкинулась на кровати. Села рывком, обхватила рукой руку сестры. Хотела обнять, но вдруг ясно вспомнила, что же натворила за последние месяцы – и замерла, так и не посмев обнять. Только смотрела на неё, чувствуя, как слезы наполняют её всю: глаза, нос, горло, даже губы дрожат. – Прости меня, сестренка! Я такая дура, прости меня! Что же я натворила…

Что бы там Мэри себе ни надумала, но сердечность и ласка сделали свое дело – Мэри всхлипнула и ткнулась носом в плечо Дафны. Обняла крепко-крепко, глаза закрыла. Не заплакала – никогда толком не умела плакать, но несколько слез выкатилось и нос стал мокрый, как у собаки. Милая-любимая Дафна! Сколько же у неё сил и терпения, вот за что ей еще такое наказание?
Но пожалеть о том, что вернулась к Дафне, увидела её, обняла, свалилась к ней на голову со всеми своими проблемами у Мэри не было сил. Она была рада. Она была дома. Где бы ни была Дафна, рядом с ней отчий дом Мэри, пусть бы даже это койка в больнице.
Прижалась щекой, прижалась всем сердцем. Принежилась успокоено. Только кивала или угукала – мудрая Дафна все рассудила верно, успокоила родителей, какая же она умница. Но вот когда сестра заговорила о фруктах, нервно хихикнула и отодвинулась немного. Хихикнула не от того, чтоб стало очень весело, а просто – так это представилось… странно.
- Погоди, ты еще ничего же не знаешь. Меня не фруктами кормить надо, а наказывать. Я уже столько времени жду, что меня станут искать, найдут. Теперь вот – точно найдут, здесь-то. Это хорошо на самом деле. Хоть скажут, что я сделала. Я же ничего не помню, совсем ничего. А что-то было…
И она стала рассказывать – что помнила. Коротко – как потеряла палочку и как стыдно было возвращаться домой. Как она пыталась заработать, и все было неплохо, она почти смогла. А потом потеряла вечер. Не помнит, что делала, совсем не помнит. И ботинки потеряла, и сумку. А на лице – вот это вот, шрам, видишь? А в кармане куртки чужой костяной ножик – откуда вот взяла? Нет, крови на нем не было. Но зачем он у неё?
- И с тех пор все пошло не так. Не могла выздороветь, все кашляла. Петь, понятно не могла, деньги закончились, а капитал не разменивала. Сумку потеряла – где искать? Боялась, что придут и заберут, а я даже не смогу объяснить, почему я это сделала, потому что не помню, что сделала. А теперь уже думаю, пусть найдут, пусть бы и накажут, только бы знать, что натворила. И хочу этого – и страшно. Ты только не переживай. Ничего, если меня в тюрьму посадят – ты хоть будешь знать, где я. А я тебе буду письма писать.
Мэри правда очень хотелось утешить Дафну. Вот только выходило как-то не очень. Неуклюже так выходило. Вряд ли для Дафны тюрьма это что-то хорошее и не страшное. Дафна всю жизнь жила хорошо, честно, чисто. Много работала, мало отдыхала, думала больше о других, чем о себе. Письмами из тюрьмы её не утешишь. Мэри выпрямилась и запястьями вытерла остатки скупых слез.
- Ну… может еще окажется, что никого не убила, а? А воровала я только у маглов, дешевенькое, за это же не посадят, правда?

Мэри подумала-подумала, да и кивнула. В самом деле, ну кто она такая, какой из неё мастер маскировки? Это для неё тот вечер – провал в памяти, а мир-то продолжал жить. В самом деле, если бы она кому-то была нужна, её бы достали из-под земли. Из-под моста через Темзу – точно.
- Я могла разуться, чтоб не наследить. Или чтоб идти тише. – Не очень уверенно проговорила Мэри, даже не возражая Дафне, а просто добавляя версий. – А сумку могла снять, чтоб пролезть в узкий проход или в форточку. Если бы стала воровать в чьем-то доме. Но я никогда прежде так не делала. Боялась, наверное, не знаю. Не помню. Я теперь изменилась. Ты совсем меня не знаешь. Теперь я, может, и не отдам последнее. И синяки эти – я за еду дралась. И не потому, что такая голодная была, я голода-то почти не чувствовала. Просто злость взяла и тоска такая, что хотелось ни за что никому не уступить. Я уже давно такая. Вот с того вечера, кажется, и изменилась. С пятого… или шестого января? Накануне что-то случилось в Хогсмиде, я помню. Все были такие встревоженные, хмурые, подавленные. Мало платили за мелодии, только если что-то грустное играла, тогда чуть больше. И потому…
Потому, потому… Она что-то решила сделать. Что-то из ряда вон выходящее. Чтоб поскорее заработать оставшиеся два галлеона. Что-то украсть. То была отчаянная мысль – сделать наоборот. Не украсть у маглов и продать волшебникам, а наоборот! Украсть у волшебников и продать маглам. Но что, что?
- Я раньше крала… - Мэри вспомнила и покраснела. Очень-очень покраснела. Прямо вот под больничной ночной рубашкой тоже. Даже пяточкам жарко стало. Вот как она объяснит Дафне, зачем утянула у зазевавшегося продавца газет журнал с полуголыми барышнями? Затем, что за такое в любом из миров платят больше, хоть у маглов, хоть у волшебников. Другое дело, что у волшебников такое просто так из сумки не достанешь и перед собой не положишь. – Журналы всякие. Журнал мод старый. И еще один, уцененный. И еще жвачки, леденцы, наклейки, зажигалки и спички. Все в разных местах, два раза в один магазин не совалась, даже если не заметили. Ниточки вот тоже для фенечек… эти помню, где взяла, и какие именно. Еще фрукты на рынке и немного консервы.
Вспомнив о консервах, как бездумно она продала мясные за бесценок, сглотнула. Наверное, они тоже были очень вкусные, а она, дурочка, не понимала. Голод, похоже, научил понимать, что есть надо все, что жуется и не приколочено. А если приколочено, то отдирать и жевать.
- Думаешь, надо отдать за все это деньги? Они уже забыли про это. Ну, может, про журналы не забыли. И то… Может, лучше им тихонько издалека что-то наколдовать? Я вообще думала, что как обзаведусь волшебной палочкой, просто приду и им что-нибудь хорошее тайком сделаю. Ну там починю что-нибудь, почищу… Это была плохая идея, да? Я вообще-то уже не все помню, что, откуда и сколько брала. Вот ножик этот – да, совсем не помню, совсем. Где такие вообще водятся? Для чего такие ножи? От него толку – ноль. Только кольнуть можно, да продырявить неглубоко. Я рассматривала, он не новый, ему, может, уже лет сто… ну, пятьдесят – точно. Я его в сумку сунула, он там лежал, потому что бесполезный.

Отредактировано Mary McDonald (2018-05-01 18:10:00)

Мэри послушно легла, прикрыла глаза, но руку Дафны не отпустила. Это было так здорово – снова слышать её голос, быть рядом, держать за руку, слушаться. Она столько времени гналась за призраком, за теми, кого не было в её жизни, что она чуть не потеряла тех, кто в её жизни был.
- У меня все хорошо. Горло уже не болит. Голова немного… не кружится, а будто летит сквозь звезды. И я вся будто плыву в космосе. Я все время про тебя вспоминала, каждый день. Каждый день, - повторила шепотом, прижимая руку сестры к щеке. – Теперь все будет хорошо. Можно, я останусь с тобой насовсем? На сколько будет можно, пока ты не выйдешь замуж. Я хочу готовить тебе еду и присматривать за тобой, а ты будешь присматривать за мной. А когда все плохое будет позади, я снова приду сюда, но уже как работник, и стану работать вместе с тобой. Если мне, конечно, разрешат. Ведь я воровка. Но я больше никогда-никогда! Я буду хорошей, послушной, старательной, буду работать как ты, буду учиться, тоже буду лечить людей. Мне осталось два галеона, чтоб купить волшебную палочку, ты ведь мне одолжишь?
Мэри бормотала все медленнее и тише, паузы между словами становились длиннее.
- У тебя будет больше свободного времени, ты кого-нибудь встретишь… Я стану нянчить твоих детишек по выходным. Буду петь им песни. Про туфельку, плывущую по реке Нил и волшебную птицу. Про замки в горах. Про маленьких детей, живущих в  маковых головках. И мои любимые – про злого колдуна, что живет в глуши и варит зелья, исполняющие самые заветные желания. Я хочу с ним встретиться однажды. Можно даже не говорить. Просто увидеться. У него все хорошо? Как он? Где он теперь? Только… одним… глазком…
Она уснула. То есть, ей казалось, что она еще говорит с Дафной, рассказывая о Колдуне, а даже отвечает ей, улыбается, подбадривает - все получится, Мэри, все будет хорошо. Но все это было уже сном. Пальцы её ослабли и разжались. На руку Дафны стекла горячая слеза.

Давно уже Мэри не спалось так ровно, так спокойно. Этот покой был как из другой жизни, из прошлой, а может, из будущей. Но в недавнем прошлом Мэрир привыкла спать чутко, урывками, не давая себе совершенно расслабляться. И чуть звук, шорох или, напротив, внезапная тишина – она слышала, вскидывалась, прислушивалась или сразу срывалась уходить, убегать, отползать. Лучше не выспаться, чем умереть. Но теперь она не слышала ни звуков, ни шорохов, ни тишины. Во сне она слышала музыку и думала: «Надо поскорее записать, чудесно же!» Но записать было некуда, она потеряла свою тетрадочку вместе со всей сумкой. А догадаться, что это не единственная тетрадь на свете, во сне она не могла и потому старалась запомнить мелодию. А мамин голос говорил ей из-за спины мягко и с укором: «Ведь ты могла умереть!»
Проснувшись, Мэри первым делом прогнала в памяти волшебную мелодию – ничего особенного, это была украшенная современной оранжировкой песенка из сказки про Джонни-пирога, что от бабушки ушел и от дедушки ушел, и от мальчика ушел... Она уже использовала эту тему, правда, исполняла её мягче, не так акцентированно. Так, будто для Джонни убежать от преследователей – пара пустяков, а не вопрос жизни и смерти. А во сне было, будто его припирают к стенке все четыре землекопа, а позади медведь, волк и лиса скалятся. Но при чем тут тогда мама?
Мэри попыталась об этом думать, но вышло, мягко говоря, не очень. Во-первых, о чем тут думать, как искать логику во сне? А во-вторых, сон стремительно забывался, терял детали, чувства сглаживались, мамин голос стал голосом Дафны, и очень скоро осталась только  улыбка и ощущение «приснится же!»

Вообще, это было утро непрерывного удивления. Умываясь, она рассмотрела шрам на своей щеке. Она чувствовала его давно, с того самого дня, которого не помнила. Саднило и тянуло кожу, и её еще хозяин Дырявого Котла спросил, что это с ней. А она тогда только отмахнулась – пустяки, ничего особенного. Потом она просто позабыла об этом шраме. Он не болел, а зеркал под мостом не было. Но иногда, касаясь лица, она вспоминала – а, шрам же. Но не испытывала никаких чувств, какие, пожалуй, положено было испытать девушке. Будто это был не её шрам, а так, взяла поносить.
Глядя на себя в больничное зеркало, Мэри снова не испугалась, не огорчилась, не испытала даже малейшего сожаления. Может, даже немного облегчения. Ну и хорошо, что она не будет красивой. Все равно тот, кто ей нравится, любит другую. Дружить с ней шрам не помешает. А вот неудобных моментов, когда приходится объяснять хорошему парню, что у вас ничего не получится, отстань, теперь, пожалуй, не будет.
«Ты мне нравишься, - мысленно сказала она шраму и улыбнулась. – Оставайся».

Дафна пришла, когда Мэри завтракала. Впервые в жизни она ела мясо, и это тоже было удивительно. Прежде она мяса не ела вовсе, твердо усвоив с детства один урок – «им же больно». Мясо делается из птичек, коровок, рыбок, все они живые и совсем не хотят умирать. Потому, если мяса не есть, то можно уменьшить количество смертей на планете. Со временем она поняла, что одна вегетарианка количества смертей на планете не уменьшит даже чуть-чуть. Просто кусочки мяса, предназначавшиеся ей, съест кто-то другой или их выбросят. Но все равно не могла прикоснуться к мясу. Ей все казалось, будто умерщвленная курочка или рыбка, лежащая на тарелке, все еще могут чувствовать боль. Умом она понимала, что это не так, что их нервная система мертва, мозг отсутствует, потому что голова отрезана, но ничего не могла с собой поделать. Но сегодня при виде паштета на кусочке хлеба она не содрогнулась, представляя, через что прошла бедная животинка, а ощутила, что это вкусно. А на животинку ей вообще было наплевать. Если бы принесли жареный бекон, или даже плохо прожаренный бекон, да даже если бы всю большую свинью целиком, Мэри съела бы это все, не моргнув глазом.
- Доброе утро, сестренка. – Мэри немного смутилась, вспомнив, сколько же нервов когда-то измотала Дафне своим упрямством. – Прости меня. Я теперь ем мясо. Это оказывается вкусно. Прости.
И она повертела перед собой остатком хлеба с паштетом. Паштета там оставалось с ноготок.
- Со мной все хорошо. Я уже совсем здорова. Но я вижу, что меня пока не выпишут, раз ты все это принесла. Ты снова дежурила ночь? И теперь снова пойдешь на работу? Я могу что-то сделать для тебя?

Пока Дафна ходила за тарелкой, Мэри как раз успела дожевать завтрак и отставить поднос. Чуть позже она отнесет его сама. Так неловко, когда это делают за неё, когда она может все сама. Но уходить сейчас, когда пришла Дафна, не хотелось даже на минуточку. Мэри послушно приняла мазь, открыла, понюхала, стала намазывать. Задумалась, замерла. Попыталась вспомнить. Потом покачала головой – нет, не то.
- Сестренка, я все время была в Лондоне. Хотя я и не помню тот вечер, и дальше как во сне, но вот в этом уверена. До того вечера ничего такого не было, это точно. В конце декабря я видела Итана МакГонагалла, мы говорили. Я почему это рассказываю… Я не всегда болела, обо всем до того злополучного вечера у меня совершенно ясные воспоминания. И только тот вечер – провал, яма. Около шести или семи вечера я вышла из Дырявого Котла. А около полуночи вернулась. Я просто не успела бы оказаться там, где есть дикие звери или птицы, а потом вернуться. Скорее всего это нож. Или осколок стекла. Если я влезла к кому-то в окно…
Мэри снова попыталась вспомнить, дорисовать в воображении, вдруг это ляжет в память, как кусочек мозайки? Но нет. Ни нож, ни стекло, ни чтоб она куда-то влезла – ничто не осветило этот темный угол памяти.
- Но вот что я думаю. Если бы стекло, то руки были бы порезаны раньше, чем лицо, а на руках ничего такого не было.
Она показала Дафне свои ладони, еще хранящие следы холодных ночевок под мостом, но ни одного следа пореза. Чуть помедлив, взяла бумагу и карандаш.
- А давай. Иногда руки помнят, что не помнит голова. Правда, у меня руки обычно помнят другое. Ну типа такого – «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» - Левой рукой она будто бы прижала пальцами воображаемые струны. – Мне легче ответить не на вопрос «что ты видела», а «что ты слышала». Но и тут я ничего не помню. Так что, давай надеяться на чудо.
Мэри составила тарелки одну в другую, сверху чашку, освобождая поднос. На поднос положила бумагу. Замерла на мгновение, занеся руку над чистым листом. А потом стала рисовать замок Рочестер. Дорогу рядом, холмы.
- Про кого узнать? Про родителей я уже немного знаю. И если бы что-то плохое, ты бы, наверное, уже сказала. Но можно про них. Я скучала. Вспоминала каждый день маму и папу Мюррей. Про моих друзей ты все равно не знаешь. Если, конечно, они не работают в госпитале или аврорате. Странно… а ведь могут же. Лили, например. Наверное, она вышла замуж.
На дороге у замка появилась одинокая фигура в черной мантии. Легкие штрихи – фигура дополнялась деталями, и вскоре обрела узнаваемые черты. Карандаш на время замер, Мэри тоже. Нахмурилась, пририсовала тучи и косой дождь вдалеке, и ветер – мантия Северуса всколыхнулась под порывом. Картинка получилось очень грустной, совершенно безнадежной. Мэри поджала губы, нахмурила брови и пририсовала рядом с парнем собаку – английского волкодава. Так почему-то стало получше. Понадежнее, что ли.
Рядом с замком она нарисовала женщину. Будто бы та вышла навстречу с зонтом. Фигурка была небольшой, и места на детали не было, но Мэри снова остановилась.
- Ты знаешь, я совсем забыла лицо мамы. Мамы Бесс, не нашей. Я и так его помнила смутно, но все-таки узнала бы её при встрече. А теперь не помню совсем. Светлые волосы, венок на голове, платье – это помню. А лицо – нет. Круглое оно или овальное, со скулами или без, и разрез глаз, и какие они. Закрою глаза – и вижу твое лицо, и думаю «должно быть, такая»… И фотография осталась в сумке, а сумку я потеряла.

- О, правда? – Мэри улыбнулась, рисуя дождь. – Сириус – аврор? Он, наверное, часто наведывается к вам? Это славно. А Поттер с ним? Блэк, Поттер, Люпин и Петтигрю, попугаи-неразлучники, они всегда вместе, как колеса телеги. Отвинти одно – и ехать уже не так.
Мэри отвлеклась на минутку от большого рисунка и нарисовала на листе рядом повозку с четырьмя разномастными колесами, косо посаженными на оси. Но эти воспоминания её не очень-то воодушевили, и она не стала дорисовывать и вернулась к замку и дождю.
- Рочестер… Я там поселила его. – Мэри тронула пальцем фигурку Снейпа. – Ты, наверное, знаешь, что он – Злой Колдун. Помнишь, я тебе пела? Колдуну надо жить в старом замке. А в моем сердце ему жить тесно. Я в июле была в Рочестере и видела замок, и я подумала – вот подходящее место, чтоб сушить лягушек, варить зелья и читать древние фолианты. Я отпустила его и поселила там. Знаешь, он очень одинок. Где бы он ни был, ему будет холодно одному. Потому я нарисовала ему собаку и… друга. Только это все это мои фантазии. Я думаю, что у него нет ни собаки, ни друга. Я навещу его, когда меня выпишут. Просто посмотрю, как он там – и все.
Мэри нахмурилась и очень постаралась не заплакать. Не получилось у неё отпустить его. Просто она взяла в свое сердце еще и этот замок. Слишком мало времени прошло, чтоб все позабылось. Мэри сердито перевернула лист, разгладила новый разворот.
- Тот день… я хочу вспомнить тот день.
Она разделила лист на три части, стала рисовать то, что помнила точно. Слева нарисовала то, что было до потерянного вечера. Комнату в Дырявом котле, Косую аллею, ту часть, где поворот в Лютный переулок, патрульного аврора на углу – высокий мужчина, светлые волосы, на красном шарфе белые снежинки, позади – лавка «Письменные принадлежности». Потом та же картинка, но как бы со стороны Лютного – яркое пятно света, освещающее аврора, лавку, прохожих, а зритель смотрит как бы из темноты, издалека.
Среднюю часть оставила пустой.
Справа нарисовала удивленное лицо хозяина Дырявого Котла и свою гитару в его руках. Комнату, почти как слева, но была разница, края рисунка были размыты, контуры предметов смазаны, как при головокружении. Ботинки рядом с босыми ногами, худыми, как птичьи лапки.
Подумав, Мэри нарисовала в левой трети другие ботинки, прежние, те, что были чинены-перечинены и грозили развалиться прямо на ногах. Совсем другие…
Справа нарисовала лицо женщины, что склонилась над ней, приводя в сознание. Пожилая волшебница с тяжелой сумкой, и с ней еще маленький мальчик был, но мальчика она не помнила точно. Край вывески над ними – место, где она очнулась в ту ночь. Женщину в красивом плаще с капюшоном позади толпы.
Центр так и остался белым.
- Нет, наверное. Я хочу делать что-то настоящее, от чего польза и радость. Как ты. – Ответила задумчиво, кусая край карандаша. – Нет, не помню больше ничего. Прости. Вкус яблочного пирога еще помню во рту. Будто поела перед тем. С корицей… и шоколад. Шоколад – это же безумно дорого. – Она подняла на Дафну удивленные глаза. – Во рту было так сладко.

Сколько радости приносит людям музыка, Мэри знала. Она же видела, как светлеют лица, как быстро её обступают зрители, стоит ей только взять первые аккорды, как подпевают и пританцовывают. Иногда даже бросают монетки. Монеток меньше, чем улыбок, но улыбки – это тоже здорово, от них тепло на сердце.
- Если я буду петь или рисовать, то буду вечно сидеть у тебя на шее. Пока не выйду замуж. А я не выйду, - она постучала пальцем по щеке со шрамом. – Песнями  я себя прокормить не смогла. Нет, себя смогла бы, но только есть, больше ничего. Мне нужно настоящее дело. Петь и рисовать я буду так, для души.
Она продолжала было рисовать на другом листе: набережная, мост, город на той стороне реки, огромная луна в ночном небе, но когда Дафна сказала, что заберет рисунок, без сожалений отдала весь альбом. Она отдала бы все, лишь бы из этого вышел толк.
- Ты правда можешь позвать мозгоправа? Это не будет очень дорого? Это было бы очень здорово. Я только поначалу боялась узнать всю правду, а теперь буду только рада.
Она некоторое время смотрела на сестру светлыми, почти счастливыми, глазами, но какая-то еще мысль таилась за этим счастьем, и Мэри, наконец, смогла её поймать.
- Милая, - заговорила тише. – Ты очень серьезная, очень умная. Ты никогда не скажешь то, чего нельзя говорить. Ты будет об этом думать, думать, ты даже врать не станешь, просто не скажешь. Я тебя понимаю. У тебя своя жизнь, до которой мне не дотянуться. Просто своя, да. Но ты же знаешь, я умею слышать не только слова. Тишину я тоже слышу. Я не знаю, о чем она, но она есть. У тебя в глазах грустная тишина. Ты имеешь на неё право. Но если она касается меня, пожалуйста, не скрывай, хорошо? Я дурная, но не дурочка. Я все пойму. Даже если не сразу.
Мэри тронула Дафну за руки, погладила их, сжала с нежностью.
- Просто, хочу, чтоб ты знала. И чтоб тебе не было со мной тяжело.