Как же громко звучат слова, что из всего зла, которое может сделать тебе близкий, предательство - самое страшное, пока они не претворяются в жизнь. И тогда они становятся лишь словесным облечением того, что на самом деле происходит в твоей душе. Они больше не имеют значения, ведь их смысл куда ужаснее их же звучания. Вязкий, липкий яд растекается по сердцу, разъедая его. И ты осознаешь, что с этого мига прежние отношения не смогут существовать.
Нет, любовь не уходит, даже не гаснет, напротив, она горит лишь сильнее, сжигая все изнутри, подпитывая своим жаром обиду, злость, гнев на предателя не меньше, чем на любого врага. Лили предала его. Предала доверие, предала дружбу, предала его любовь к ней.
И если бы во внутренностях Снейпа осталось бы хоть что-то, кроме мыльной пены, после Эскуро, которое проклятые Мародеры наложили на него, то его вытошнило бы от обиды в тот момент, когда вся картина произошедшего четко появилась в его, перевернутой в воздухе, голове.
Все кошмарное безумие сложилось в единый узор легко и быстро, ведь иных вариантов не было и быть не могло. Как еще Поттер мог бы узнать заклинание, которое нельзя произнести вслух, кроме как из его, Снейпа, учебника, если оно есть только там и создано самим Снейпом? Как еще, если единственная, кому Снейп доверял свой учебник - это Лили. Его любимая Лили, его жизнь и душа. Но был ли он хоть когда-то для нее так же дорог, как была для него она? Видимо нет. Как может она любить его так же сильно, как любит ее он, если ей безразлично его доверие?
Ей безразличен и он сам. Не ради него самого она защищала его, а просто по привычке.
Ненавидеть Мародеров так легко, привычно и естественно. Каждый из них заслуживает ненависти любого разумно мыслящего, ведь все их действия - не более чем желание развлекаться, использую для этого любую возможность, как бы жестока она ни была. И они смеют говорить о моральном превосходстве Гриффиндора над Слизерином. Отвратительная самоуверенность и полное отсутствие какого либо подтверждения.
Но ненавидеть Лили... Здесь в тихих подземельях Слизерина под изумрудными отблесками воды за окном, это снова могло бы показаться невозможным, но оно было. Обида за то, что она позволила не только использовать его, Северуса, заклинание подонку Поттеру (показала его ему!) но и едва не смеялась, когда Поттер использовал Левикорпус против Северуса, эта обида все так же до слез и тошноты сжимала и сердце и горло.
Но разума это не касалось. Главное, а теперь и единственное, сокровище в его жизни, Северус не утратит и тогда, когда все его чувства растерзаны и сметены.
- Мне больше не нужен этот учебник. - Тихо произносит Северус, поднимаясь и одергивая мантию, когда разум окончательно берет верх. - Теперь я могу действовать и не напоминая себе все, что там написано.
Нет, это не попытка убедить себя, это напутствие самому себе для новых открытий и свершений.

Сколько шагов от места, где он стоял, до табуретки со Шляпой и, дальше, до стола? Пять? Или больше? Нет, точно пять. Главное не запнуться. Он не имеет права запнуться, опустить голову и вообще хоть как-то показать свое волнение. Нечего волноваться, нужно держать лицо…
- Блэк, Регулус!
Первый шаг. «Улыбнуться, как будто не ожидал, что сейчас вызовут. Не запнуться, слышишь, не запнуться! Не попытаться скосить взгляд к столу под красными с золотом знаменами – смотрит ли? Заметил ли?». Точно заметил, он хорошо знал выражение лица брата, когда тот старательно пытался делать вид как именно ему что-нибудь неинтересно.
Второй шаг Регулус сделал под чей-то тихий шепот. Конечно же, в прошлом году распределение Блэка стало таким особенным. Регулус помнил, как мать с изменившимся лицом сжала пергамент письма и выкинула его в огонь. Он узнал в чем дело позже, когда Сириус соизволил вывалиться из захлестнувших школьных будней и все-таки написать лично брату. Весь год эта тема одновременно была запретной и нет – мать то скатывалась в осуждение и «ты не будешь как твой брат, правда, Регулус, ты у меня воспитанный мальчик», то в желание писать напрямую директору с вопросом можно ли поменять факультет и как это делается. Всеми силами было выяснено, что никак. Даже личным желанием студента.
Еще один шаг, уже третий, сделан – вот он уже вышел из толпы других первокурсников. «Не опускать взгляда, не вертеть головой по сторонам, не запнуться». Справа тишина и напряжение, там Гриффиндор. Слева ощущение поддержки – да, конечно, Цисса сидела как на иголках, чуть закусив губу. Меда в стороне от нее опустила голову, но смотрит искоса. Люциус Малфой – он же староста, да, это было в наставлениях матери – и его внимательный взгляд с вежливой полуулыбкой. Еще взгляды – незнакомые и знакомые смутно. «Не опозорь свою фамилию. Не нарушь традиции. Не стань как…»
На четвертом шаге ступенька. Выше стоит табуретка, рядом с ней профессор Макгоннагалл со списком будущих студентов в руках. На табуретке – Шляпа. «Что ж, остался последний».
Пять – он сел и ощутил, как пыльные тулья касаются головы. Совсем легкое касание, как мазнувший порыв ветра, как задевший кожу чужой шарф…
- Слизерин! – ничего не случилось, мать может быть спокойна, Регулус обязательно напишет ей завтра прямо с утра и обрадует ее. Внутри порвалась натянутая струна. Нет, не «ничего не случилось», нет, конечно же, нет. Он занял причитающееся ему место, он будет учиться на Слизерине, где и должно. Рядом с ним сестры, насколько бы старше они не были. От Шляпы до стола – те же пять шагов, но уже по диагонали, в сторону, и каждый из них быстрее предыдущего. Люциус подвинулся чуть в сторону, освобождая ему место. «Рука на плече – одобрение. Староста должен быть рад всем новым студентам, да?» Или это только из-за Циссы, которая едва не порывается обнять Регулуса через стол? Но перед тем как сесть, на самом последнем шаге и последнем движении, он украдкой обернулся, пытаясь поймать взгляд брата. Обернется? Какое у него будет выражение лица – отвращение, обида или может быть разочарование? «Помнишь, Сириус, когда мы были маленькими, ты обещал защищать меня. Что случилось?». Взгляд уперся в спину брата. Регулус спрятал мелькнувшую досаду в движение и той легкой нерешительности, с которой он оглядел стол Слизерина.
- …привет?

— Завернули, — Аластор с порога метает весьма увесистую папку на стол, и без того заваленный чем только не. Гора газет опасно кренится. Сбитая папкой чашка опрокидывается, разливая по столу остатки мерзкого кофе без сахара и молока. — Нет, уму непостижимо! Недостаточно оснований! А когда ему будет достаточно оснований — когда у него кресло под задницей загорится?! Так я подожгу.
— Плюнь, — напарник, по природе своей весьма флегматичный, да и привыкший к характеру Грюма, пожимает плечами и протягивает тому надкусанный бутерброд. — И зажуй. Я говорил тебе, делу не дадут ход. Хоть ты с колдоаппаратом прыгай у того особняка и картинки снимай. Ты фамилию-то помнишь? То-то. Плюнь.
...Это повторялось не раз и не два. Наверное, минимум с десяток раз за последние несколько лет у Аврората была возможность раскрутить очень и очень интересные клубки спутанных ниток. Вот только нитки те тянулись туда. Куда тянуться вовсе не должны. Возникали такие подозрения, которые не могут возникнуть у порядочного гражданина магической Британии. Ну так где Грюм — и где порядочные граждане.

— Что я должен ему сказать? Что?! Что авроры адресом ошиблись?! — в кабинете главы Аврората снова распекают Грюма. Уже старшего, между прочим, аврора. На этот раз так, что слышно на соседних ярусах Министерства. Грюм при этом упрямо смотрит начальству в глаза совсем не покаянным взглядом.
— Можно попробовать сказать правду. Показать то, что мы успели найти.
— Это уже второй вопрос. Без ордера, без согласования...
— Да черта с два мне дали бы этот ордер!
— А теперь, по-твоему, лучше?
— А теперь, по-моему, правильно.
...Никогда еще Грюм не был так близок к вылету с работы, как в тот месяц. Ему бы ходить на цыпочках и дышать через раз. А он вместо этого продолжал лезть на рожон. Коллеги качали головами, начальство за головы хваталось, обещая, как только все поутихнет, лично поколотить за все истрепанные нервы.
Никто теперь уже не скажет, как, но все-таки им удалось отстоять своего сотрудника. Делу не дали ход, но и головы в Аврорате не полетели с плеч, а могли, ох и могли же.

— Видит Мерлин, я не сторонник подпольных революционных движений... — усмехается Аластор и останавливает отнюдь не веселый взгляд на Альбусе, сидящем напротив. — Но я не могу, не умею сидеть сложа руки. Да и не имею права, если уж на о пошло. Не знаю, что из этого выйдет, но стоит рискнуть. Только нужна конкретика. Высокие цели по твоей части, а по моей — в морду и в Азкабан.
Грюм не был разочарован в своей работе, да и Министерство в целом пока что не вызывало у него ни злости, ни разочарования. Он понимал, как работает власть, как ершатся дела, понимал хитросплетение связей и ответственность за слишком смелые поступки. Он долго пытался совладать с этой политической громадой и в итоге не одолел ее, но понял и — что поделать — принял.
Возможно, не случись в его жизни Ордена, он продолжал бы борьбу за правое дело с прежним упорством, но теперь у него есть возможность применить свой энтузиазм с большей пользой. Нет, он не верит, что они смогут выиграть войну. И никому бы не советовал верить. Но уж для того, чтобы выйти из нее с наименьшими потерями, он себя не пожалеет.

Первое путешествие было самым запоминающимся. Отец Клэр сам выбрал место, в тайне от дочери собрал рюкзаки, и поздней ночью увез девочку из дома. Дорогу до места Клэр помнила плохо - почти всё время она спала, а когда просыпалась, видела то облака, то лес - ничего примечательного с точки зрения десятилетней девочки. Так что первым, настоящим пробуждением в том путешествии она считала момент, когда отец впервые за долгую дорогу остановился и позвал её по имени. Девочка открыла глаза и в восторге замерла. Их окружали горные склоны, еловые и мшистые леса и звуки природы, а прямо перед ней возвышалась огромная белая вершина, освещенная восходящим солнцем. Восторг, радость и невероятная легкость, с которой дышалось в горах, буквально вскружили Клэр голову. В то путешествие отец с ней намаялся - девочка всё время убегала вперед него, стараясь увидеть, услышать и почувствовать как можно больше. Ели, сосны, мох, редкие горные травы - Клэр хотела коснуться их всех. Помнится, она полчаса кралась за ежом, увиденным не тропинке, чтобы прикоснуться и с восторгом увидеть, как он сворачивается в клубок. А потом десять минут, затаив дыхание, вместе с отцом наблюдала за оленихой с олененком, решивших поесть совсем рядом с их палаткой.
Той же, самой первой, ночью в горах девочка проснулась от неясного, но знакомого чувства тоски. Отец сидел на камнях и сжимал в руке медальон с тонким, едва заметным рисунком. Подойдя ближе, Клэр увидела, что в медальоне находится мамин портрет. Она и сама часто скучала по маме - представляла, какой она могла бы быть, как бы они вместе проводили время. “Но папе сейчас гораздо грустнее, чем мне…” - Клэр вздохнула и решительно села рядом с ним. Отец печально смотрел на звезды и улыбался, но девочка откуда-то точно знала, что улыбка эта вовсе не улыбка, а просто привычное движение губ.
- Папа? - Коснувшись осторожно отцовской ладони, Клэр почувствовала всю грусть, печаль и тоску отца. - Не надо, папа, не грусти. Мама всегда с нами, - девочка медленно погладила его по руке, как будто хотела сбросить что-то с неё, и постаралась сосредоточиться. “Вдох. Выдох. Досчитать до пяти. Грусть уйдет, как будто её и не было”, Клэр чуть нахмурила брови, и через минуту её отец вздохнул с облегчением и улыбнулся уже искренне.
- Спасибо, милая моя. Мне уже легче, - он взял обе ладони Клэр в свои так, что медальон остался между ними. - Думаю, самое время его тебе отдать.
- Но, папа!.. Ты ведь так дорожил им… - девочка удивленно посмотрела на мужчину. Отец вел себя очень странно. Ведь ещё недавно он отругал Клэр за то, что та взяла этот медальон просто посмотреть. Девочка не понимала, что вызывало такую перемену в поведении отца, а, прислушавшись, не почувствовала от отца ничего кроме спокойной и светлой грусти и почему-то радости.
- Да. А теперь я отдаю его тебе на хранение. Ты ведь его сохранишь для меня?
- Да! Да, конечно! - Клэр радостно улыбнулась и порывисто обняла отца. “Ну, если это только на хранение, тогда всё понятно. Я в следующем году поступаю в Школу, а папа наверняка поедет путешествовать, пока я учусь. Он просто боится потерять медальон в путешествии!”. Девочка мысленно кивнула сама себе и чмокнула отца в щеку. - Я люблю тебя, папа!
- И я люблю тебя, Клэри.
Потом они ещё долго сидели у костра, смотря на звезды. Отец рассказывал ей разные интересные истории до самого утра, а Клэр мечтала о следующем путешествии.

«Почему ты не рассказал мне раньше?»
Адриану на днях исполнилось четырнадцать, а пару минут назад он узнал, что его отец состоит в организации, называемой Пожирателями смерти. И что он тоже, если захочет, после окончания школы сможет вступить в их ряды.
Наверное, на месте Адриана любой нормальный человек бы растерялся. Любой задался бы тем же самым вопросом: почему ты не рассказал мне раньше? Я ведь старался быть хорошим сыном, неужели я не заслуживал доверия?
И Адриан уже собрался спросить, но невысказанный вопрос комом застрял в горле.
Глупый вопрос, ответ на который настолько очевиден, что задавать его не стоит. Раньше Адриан был слишком мал для разговоров на столь серьезные темы. Раньше он бы, возможно, просто не понял, не осознал важности, значимости рассказанного ему. Он и теперь, откровенно говоря, еще ребенок — школьник, которому учиться еще три года. И то, что отец рассказал ему сейчас — это уже признак доверия, того, что отец считает его достаточно взрослым, способным понять правду о своей семье и принять ее. Способным разделить с отцом эту ответственность.
Не стоит подобными глупыми вопросами ухудшать мнение отца о себе.
Мысли вертелись в голове сумасшедшей каруселью, отказываясь выстроиться во что-то понятное и логичное.
Подумать только, его отец — из тех, кого называют Пожирателями смерти. И он, когда станет старше, сможет тоже стать одним из них. Ему дадут на это шанс, и он сделает все, чтобы не упустить его.
За ними будущее магической Британии, а потом и всего мира. И он, Адриан, сможет стать одним из тех, кто это будущее создает.
Нет. Не просто сможет. Должен.
Адриан поднял на отца взгляд. Кивнул спокойно, с благодарной улыбкой:
- Спасибо, что рассказал. Я ценю твое доверие.
Потом, когда он окончит школу, они еще обязательно обо всем поговорят. Вот тогда отец сможет рассказать ему подробности. А пока стоит быть благодарным и за то немногое, что он узнал сегодня — в конце концов, отец мог не говорить ему вообще ничего. И ждать, когда через три долгих года они вернутся к этому разговору.
А пока — он хорошо умеет не задавать несвоевременных вопросов.
- Я могу идти?
Получив одобрительный кивок, Адриан вышел и аккуратно закрыл за собой дверь отцовского кабинета. Металл дверной ручки оказался неожиданно обжигающе холодным. Надо же, а он и не заметил, как у него вспотели от волнения ладони за этот вроде бы не слишком долгий разговор. Сохранять внешнее спокойствие он уже научился — теперь бы еще освоить навык не позволять своему телу реагировать такими вот досадными мелочами. Такое самообладание ему пока недоступно.
Подумать только, через три года он сможет стать одним из тех, в чьих руках рано или поздно окажутся судьбы всего мира.
Нет. Не сможет. Должен.
Должен оказаться достойным этого.

На вкус Эдварда, погода отличная. Мелкий упрямый дождик и малоприятный ветер – есть ли нечто более подходящее к сегодняшнему дню? Несмотря на то, что традиция полагает Остаре быть пробуждением от зимней спячки, Мальсибер находит потрясающее очарование именно в грязновато-сером небе и тяжелых тучах, а не в застиранном неверном солнце, которое появляется после того, как в дело вмешиваются.
Что ни говори, а праздники колеса Эдвард Мальсибер просто терпеть не может. Нет, как традиции они его вполне себе устраивают – не Рождество же ему отмечать, как грязному безмозглому магглу, право слово, - но тем не менее, с гораздо большим удовольствием и меньшим количеством внимательной сосредоточенности он бы присутствовал здесь в любой иной день.
Дебаты будут банальны и скучны, здесь можно даже не раскидывать кости – он доподлинно знает, что скажет каждый, включая Риддла. Хотя его, конечно, Эдвард никогда не отказался бы послушать. Впрочем, пока еще никто не начал, Мальсибер негромко переговаривается со своими людьми – с ним двое секретарей. Что ни говори, работа не оставляет ни на минуту. Особенно, если она ни коим образом ни относится к благу Министерства. Впрочем, это ведь не обязательно всем знать.
В конце концов, заместитель главы отдела надзора совершенно никого не может удивить чрезмерной скрытностью и подозрительностью, а также трудоголизмом. Это простая и понятная маска, в которую Эдвард за год на посту успевает подмешать красок. Выглядит он весьма и весьма добродушным, трудолюбивым и старательным, но не хватающим звезд с неба и не желающим власти. Делать свою работу хорошо – вот его кредо.
Естественно, Мальсибер в это не лжет – правда, он не поясняет, что в данном случае хорошо делать свою работу значит успешно водить главу отдела за нос, а также пользоваться служебным положением в личных целях.
Хотя, безусловно, поправка – не личных.
Мальсибер отпускает секретарей, когда дебаты начинаются, но слушает он все это вполуха, скорее следя за общей обстановкой. И за людьми. Рикард Лейстрендж с Руфусом Скримджером… Что ж, ожидаемо, конечно.
Эдвард в принципе не понимал, почему вербовкой аврора занялись только сейчас – других причин посетить политические прескучные дебаты точно быть не может. Ну, разве что из соображений долга – Мальсибер здесь именно потому. Смотреть, слушать лично – а также приплатить ушам в толпе. Немного, в рамках «работы с общественным мнением». Иногда он платил еще и за то, чтобы в обсуждениях в этой самой толпе поднимались нужные им темы.
И это даже не было весело (хотя безусловно, неделю назад было – из-за неосторожного замечания насчет грязнокровок в толпе слушателей развязалась настоящая потасовка, причем откровенно маггловская – Эдварда даже видел, что кому-то сломали нос).
Собственно, Эдвард не обращал внимания на трибуны до того момента, как его едва ли не дернуло к ней. Липким, бесконечным ужасом.
И вспышкой Авады.
В этот момент время для Эдварда будто замирает. Кровь стучит у него в ушах набатом, метка словно горит (это безусловно не так, но сейчас нет никакой разницы). Мальсибер выхватывает палочку – и понимает, что время уже давно не стоит на месте.
Кафедра разнесена, Эдварда даже не задевает, он далеко, не в первом ряду – и сейчас лучше бы его задело. Тогда ему не пришлось бы тратить время, чтобы отбросить стулья (он не обращает внимания, были ли на них люди) с дороги. Сейчас Эдвард не анализирует свои действия, он просто действует – думать, осознавать происходящее он будет после.
Он видит заклятье, летящее в Долохова, видит Скримджера, Рикарда, его сына… и тело Тома Риддла. Великий Мерлин, помоги нам.
- Incarcerous! – на невербальную магию прямо сейчас Эдвард не способен по той простой причине, что перед глазами у него не цель, а Том. Труп Тома.
Но тем не менее, пусть рассудок временно и покидает Мальсибера, он понимает, что в первую очередь необходимо поймать ублюдков, которые это сделали. Один в руках аврора – в этом по сути нет ничего плохого, хотя хочется выпотрошить его лично.
Эдвард наступает этому желанию на горло в тот момент, когда колдует, потому его заклинание направлено на телохранителя ублюдка Джеркинса.
Лейстренджи унесут тело милорда – тем не менее, Эдвард все равно занимает позицию чуть впереди них… на всякий случай.
Здесь вряд ли есть еще враги. Но зато здесь есть Долохов.
- Тони, - мягко обращается к нему Эдвард, очень надеясь, что все удастся решить миром. Надежда – это миф, но все же. – Тони, Антонин, - Масильбер говорит спокойно, дружелюбно, думая о том, что легилименция – не вариант. И она действительно не вариант. Он не настолько идиот, чтобы лезть сейчас в голову Долохова, даже если он искренне хочет помочь. – Пойдем. Пойдем…отсюда, - Эдвард не опускает палочку, но говорит он все еще спокойно.
Он точно знает, что сейчас творится на душе у Долохова. Потому что он и сам в шаге от того, чтобы вызвать здесь Адское пламя, которое поглотит всех. Вообще всех. Весь этот гребаный мир.

Туман. По ощущениям раннее утро.
Питер ступает по мягкой траве осторожно, очертания окружающего мира сливаются, и он совсем не хочет провалиться куда-нибудь, хотя почему-то знает – ничего страшного не случится. Ведь он умер, и сейчас где-то между Адом и Раем ждет своей участи. Лимб – кажется, так называют это место. Питер читал о нем, хотя до конца никогда не верил в его существование.
Что ж, следует признать – это лучше, чем путешествие в жаркую преисподнюю.
Впереди вырисовывается фигура и если присмотреться, то можно догадаться – это человек.
Мужчина сидит к нему спиною, опустив ноги в парящий над рекою туман, и рыбачит. Питеру знакома эта маггловская забава. Джеймс - даром, что чистокровный - любил перенимать у простецов всякие штуки и как-то раз взял его с собою на рыбалку. Питеру понравилось, а нетерпеливому Джеймсу наскучило, как только у них перестало клевать. 
- Я уж думал ты никогда не придешь, - не оборачиваясь, произносит мужчина, и сердце Питера пропускает несколько ударов.
Голос друга он узнает из тысячи. Даже спустя многие годы.
Приблизившись, он ещё долго не решается разрушить повисшую тишину. От Джеймса исходит спокойствие и это удивительно – ведь внешне он почти не изменился. Те же непослушно торчащие волосы, круглые очки, но какая-то совсем другая аура витает вокруг всегда стремившегося к приключениям друга.
- Пит, подай садок, - просит Джеймс, как ни в чем не бывало, и Пит подает, нашарив сетку с рыбой в густом омуте из тумана.
А потом опускается рядом и долго смотрит, как покачивается на белых волнах поплавок.
- Я хотел сказать тебе, Джим...
- Я знаю.
Видимо от нервного перенапряжения, во сне зверек то и дело слабо подергивал конечностями. Наконец, он пошевелился уже осознанно, сквозь прорези отчетливо проступили черные бусины глаз, и стало ясно, что он, к сожалению, всё ещё в гостиной на Гриммо, а не в том чудесном месте, где только что испытал удивительное чувство умиротворения и покоя.
Впрочем, покой ему обеспечен и здесь. Кровь больше не идет, тело туго перебинтовано, что создает некое подобие корсета, пахнет медициной и очень, прямо-таки слишком тепло. Это жар - зверек чувствует характерную ломоту в костях и не хочет даже попытаться сделать над собой усилие, чтобы подняться, доковылять до блюдца с прохладной водой, заботливо оставленного в клетке сыном Джеймса, и вдоволь напиться.
Вместо этого, какое-то время Питер, не мигая, смотрит на практически точную копию своего друга. Мальчишка возмужал, окреп и теперь ещё больше похож на отца, хотя глаза, конечно, совсем материнские.
Зверек лениво жмурится и обрывает зрительный контакт. Обычно в это время суток он полон энергии, но теперь ему не до исследования окружающего мира. Гарри, конечно, перестраховался. Никуда убегать в таком состоянии непрошеный гость не подумал бы. Он вообще уже подустал от постоянной беготни, наверное, поэтому кот так легко его одолел. В былые годы это кривоногое существо не способно было даже догнать проворного крысеныша. Не то, что исполосовать его вдоль и поперек.
В конце концов, глаза анимага закрываются совсем. После всех пережитых мучений ему нужен здоровый сон и всем своим видом он словно говорит, что пора гасить лишний свет. Завтра будет новый день и тогда можно будет смотреть друг на друга сколько угодно.
Или не смотреть. Питер ничего не имеет против, он готов провести в этой клетке хоть всю оставшуюся жизнь, лишь бы Гарри смилостивился и не отдал его проклятым дементорам.

Добыть привязанного шпиона не оказалось таким уж сложным. Намного интереснее было получить от него признание. Признание, что они не ошиблись, и этот парень действительно шпион, а не просто жалкий неудачник, и понимание кто послал и что успел рассказать. К тому же, Доминик собирался немного развлечься. Не зависимо от того, как быстро ему все расскажут.
- Ну что, аврорский прихвостень, признаваться будем?
Парень не ждал ответа, довольно улыбаясь. Их сейчас никто не видел, и можно было вести себя так, как хотелось, а не как требовало общество и моральные нормы. Если можно служить идеи, в которую веришь, и при этом получать удовольствие, да в придачу одобрение отца – то о большем вряд ли можно было мечтать.
- Stringo. – Палочка указывала на правую кисть, тут же покрывшуюся льдом. Использовать простейшие заклинания с максимальной эффективностью всегда приятно. Как и немного поработать руками.
- Creare malleo.
На это заклинание потребовалось немного больше концентрации, но в руке появился небольшой, но увесистый молот. Который почти сразу опустился на замороженную конечность, разбивая ее, превращая в горку замороженного мяса и костей. Большой плюс подобного подхода – из оставшейся замороженной части кровь не текла, а, значит, раньше времени несчастный не умрет. Зато крик был как нельзя более приятным. Но слишком долгим.
- Давай ты просто все расскажешь, и мы это закончим. Не обещаю, что ты умрешь быстро, но, по крайней мере, я смогу тебя заткнуть. – Он вздохнул, пнув ногой по поврежденной конечности. – Что? Ты не аврор? Ну да, ты просто лживая дрянь, определенно. Recido. – Палочка выводит на лбу жертвы слово «лжец». Большими буквами. Может, в другом случае оно бы и зажило через несколько дней, но вряд ли у этот человека есть даже несколько часов в запасе.
Еще несколько сеансов заморозки и укорачивания конечностей прошли даром, и Доминик раздраженно выбивает передние зубы ударом кулака, вымещая злость и досаду. На душе сразу стало легче, а заодно и появилась возможность влить веритасерум. Сразу стало легче. Но не так весело.
Ничего, главное выполнить задание, повеселится он потом, когда ответы станут не нужны. Сейчас важна правда.
И эта правда доставляет намного больше удовольствия и радости, чем чужая боль. Он оправдал доверие старших, он их не подвел, справился. Отец будет им гордиться. И победное «Silencio» обрывает, наконец, надоевший вой.